Барракуда

За время отсутствия мало что могло измениться, но, вернувшись домой, первым делом принялась за уборку. Пропылесосила, полы вымыла, пыль вытерла. Закончив, уселась на стул посреди комнаты передохнуть, но тут же провалилась в ту самую пустоту. Спохватилась, испугавшись её бездонности, повытаскивала вещи Николая Петровича, побросала на диван и стала сортировать. Складывала в разные стопки – что нуждающимся отдать, а что на память оставить. Оставить решила парадную форму, с орденами и медалями. И всё. Остальное отдать. Вещи хорошие. Чего добру пропадать? Закончила и опять уселась на стул. Отдохнула немного, попила чая с бутербродом, да отправилась спать. Проснулась рано, но вставать не хотелось. Зачем? Смысл какой? Вставать только потому, что так делают все? Она – не все. Она теперь сама по себе. Никому ничего не должна и ничем не обязана. И отчитываться не перед кем. «Что хочу, то и ворочу!» – решила про себя Мария Ивановна. Порадовалась немного этой мысли и продолжила лежать, бездумно уставившись в потолок, пока не почувствовала, что проголодалась. Пустота в душе и в желудке? Ну, да. С желудком-то – куда как проще. Воды глоток, да хлеба кусок – вот и вся премудрость. Но душе-то тоже чего-то хотелось. Чего вот только никак понять не могла. Вспомнила о памятнике и ожила. Нашла в своих записях номер телефона похоронного бюро, в которое обращалась ранее, позвонила и договорилась о встрече. Через полтора часа уже сидела в офисе, разглядывая снимки готовых памятников. Выбрала средний, и по величине, и по стоимости. Со стелой и звездой, как и хотела. Оплатила. Предложили сделать оградку. Согласилась. На её счастье рабочие были свободны, поэтому и памятник, и оградку решили устанавливать прямо сейчас. Работу закончили к вечеру. Место захоронения преобразилось. Придраться было не к чему, поэтому доплатила от себя рабочим сверх оговоренной суммы в знак благодарности за хорошо выполненную работу. Домой вернулась уставшая и довольная. Впервые возникшее за многие годы чувство нельзя было не заметить. Удивилась даже тому, насколько это приятно – быть довольной. С аппетитом поужинала и улеглась спать.

Так и начался новый этап её жизни, от которого и сама не знала, чего ожидать. Не знала, потому что с уходом Николая Петровича ушла и главная цель её существования – любой ценой сохранить верность мужу. Муж ушёл, а верность осталась. И жизненные устои, выработанные за столько лет, тоже остались. Кому теперь всё это богатство нужно? Для чего? Кому теперь верность хранить? Да и кто на эту верность в шестьдесят лет покуситься захочет? Сумасшедший извращенец, разве что. Или маньяк какой. Да и то вряд ли. Был бы это чемодан без ручки, другое дело. Оставил, да и пошёл себе дальше. Но в том-то и дело, что чемоданом этим была она сама. Разбухшим и забитым всяким ненужным хламом. Вытащить бы оттуда всё негодное и сопревшее, очистить от ненужного мусора, выскрести и вымыть, проветрить, да и зажить новой жизнью. Сказать-то просто, а сделать как? Хочешь не хочешь задумаешься. Мария Ивановна и задумалась. Жалела ли, что сохранила верность, и жизнь свою на это положила? Конечно, нет! Об этом даже мысли не было. Смущало одно – может делать это надо было как-то по-другому? Может не стоило отгораживаться от всего мира и ссориться с ним? Другие как-то живут и ничего. Есть, конечно, такие, для которых верность пустозвонство одно, но не все же. Знала это точно, потому что при всей своей агрессивности и напускной нелюдимости была наблюдательна, и выводы правильные делать научилась. Но выводы эти почему-то никогда не примеривала к себе. Решила однажды, раз и навсегда, что и как надо делать, и больше не возвращалась к этому вопросу. Боялась. Как испугалась до смерти в первый раз потерять мужа ни за что, ни про что, так этот испуг до самой его кончины и держал в своих липких ухватистых руках, став безраздельным хозяином и советчиком. Ну а главный вопрос, который встал перед ней, был куда более непонятен, а потому мучителен: а дальше-то что? Или есть ещё что-то, что она должна сделать в этой жизни? И, если есть, то что? Червём неумолимым поселился, не давая покоя, и утихомирил агрессивность, всецело завладев ею.

Первые дни после похорон проводила дома, не желая никого видеть. Затем, мало по малу, стала выбираться на посиделки, и уже большую часть времени проводить на скамейке у подъезда, но теперь никого не задирала. Сидела молча, погружённая в себя, и слушала шумы жизни. Они всё-таки куда приятнее, чем гундосое радио.