Барраяр

Корделия успела бросить только взгляд на крошечные ручки, ножки, влажную темноволосую головку под пленкой; ребенок, размером не больше выловленного из ведра котенка, выгибался в затянутых в перчатки руках хирурга. — Вааген! Если не передумал, так бери его сейчас! — рявкнул Риттер. Руки Ваагена в перчатках погрузились в ее живот, и темные вихри закружили Корделию, голову охватила боль, взорвавшись искрами перед глазами. Темнота наплывала. Последним, что она услышала, было отчаянно шипящее ругательство хирурга: «О ч-черт…»

* * *

В ее снах туманом клубилась боль. Но хуже всего было удушье. Она задыхалась и плакала от недостатка воздуха. Горло ее было чем-то забито, и она царапала его ногтями, пока ей не связали руки. В бреду ей виделись форатьеровские пытки, умноженные в диких подробностях и растянутые по времени — они длились часами. Обезумевший Ботари вдавливал ей в грудь колено, так что дышать вообще было нечем.

Когда она наконец очнулась в ясном сознании, то словно вырвалась из ада подземной темницы на свет божий. Облегчение оказалось так глубоко, что она снова заплакала, заскулила вслух, роняя слезы. Она могла дышать, хоть это было и мучительно; все тело было словно избито и болело, шевельнуться было невозможно. Но дышать она могла. Это главное.

— Ш-ш! — Широкий теплый палец коснулся ее век, стирая влагу. — Все хорошо.

— Д-да? — Она моргнула и сощурилась. Стояла ночь. Вокруг ламп колебались теплые пятна света. Над нею склонился Эйрел. — Щасс ночь? Чт' случилсь?

— Т-с. Ты была очень, очень больна. Сильнейшая кровопотеря во время переноса плаценты. У тебя сердце дважды останавливалось. — Он облизнул пересохшие губы и продолжил. — Травма, плюс к отравлению, привела ко вспышке солтоксиновой пневмонии. Вчера тебе было очень плохо, но худшее уже позади, и аппарат искусственного дыхания больше не нужен.

— Ск… сколько?

— Три дня.

— А-а. Малыш, Эйрел. Получилось? П-подробно.

— Все прошло хорошо. Вааген доложил, что перенос был успешным. Они потеряли примерно тридцать процентов живой плаценты, но Генри скомпенсировал это обогащенным потоком кислорода. Так что, похоже, все хорошо — в пределах ожидаемого. Короче — ребенок жив. Вааген начал свои эксперименты по кальциевой терапии и обещает нам вскоре доложить о начальном состоянии. — Эйрел погладил ее по лбу. — Вааген получил карт-бланш на любое оборудование, материалы и специалистов, которых он запросит, включая консультантов со стороны. Ему, помимо Генри, придан опытный штатский педиатр. А про наши боевые отравляющие вещества Вааген знает больше всех в мире, на Барраяре или вне его. Больше мы ничего не можем сейчас сделать. Так что отдыхай, милая моя.

— Ребенок… где?

— Если захочешь, то сможешь увидеть прямо отсюда. — Он помог ей приподнять ей голову и показал за окно. — Видишь вот то следующее здание, с красными огнями на крыше? Это исследовательский комплекс биохимиков. Лаборатория Ваагена и Генри там, на третьем этаже.

— А, знаю. Мы оттуда забирали Елену.

— Верно. — Его лицо смягчилось. — Как хорошо, что ты снова со мной, милый капитан. Когда я смотрел на тебя, такую больную… я не чувствовал себя настолько беспомощным и ненужным с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать.

В тот год, когда отряд убийц Юрия Безумного уничтожил его мать и брата. — Ш-ш, — успокоила на этот раз она его. — Нет-нет… теперь все хорошо.

* * *

Трубки, подведенные к ее телу, убрали на следующее утро, оставили только кислородную. Потекли дни тихой обыденности. Корделии лежать и выздоравливать никто не мешал, не то что Эйрелу. К нему приходили толпы, начиная с министра Форталы, в любое время дня и ночи. Форкосиган приказал поставить в своей палате комм-пульт с защищенной линией связи, как ни возражали медики. В этом импровизированном кабинете Куделка просиживал вместе с ним по восемь часов в день.

Ку выглядел притихшим, подавленным происшедшим несчастьем, как и все вокруг. Хотя он был не столь мрачен, как те, кто имел отношение к оплошавшей в ту ночь Безопасности. Даже Иллиан тушевался при виде Корделии.

Пару раз в день Эйрел осторожно водил ее прогуляться по коридору. Виброскальпель рассек живот чище, чем мог бы сделать, скажем, обычный сабельный удар, но не менее глубоко. Заживающий шрам болел, но меньше, чем легкие. Или душа. Живот сейчас был не столько плоским, сколько дряблым, но определенно пустым. Она была одинока, в ней больше никого не было, она снова осталась сама по себе после пяти месяцев странного двойного существования.