Барон Унгерн

Во-первых, на Тэрельдж прибыл личный представитель ургинского хутухты Хушиктен-лама — глава Шабинского ведомства, в чьем управлении находились все монгольские монастыри. Он провел в лагере два часа и, как пишет Торновский, «пил все время чай, держа на коленях китайской породы маленькую собачку, с которой никогда не расставался». По-видимому, его миссия носила ознакомительный характер, хотя Торновский утверждает, что высокий гость привез Унгерну благословение Богдо-гэгэна на борьбу с китайцами и предсказание скорой победы.

Во-вторых, к Азиатской дивизии присоединились князья Лувсанцэвэн и Дугор-Мерен со своими отрядами.

В-третьих, в монастыре Бревен-Хийд барон встретился с группой князей самого восточного из четырех аймаков Халхи — Цеценхановского. На этом «политическом совещании» они решили начать вооруженную борьбу за восстановление независимости Монголии и признали Унгерна военным вождем национального движения.

В-четвертых, не то после съезда в Бревен-Хийде, не то после визита Хушиктен-ламы появляется и, тайно проникнув за стены дворца Живого Будды, охраняемого китайским караулом, рассылается по стране его послание с призывом оказывать Унгерну всемерную поддержку.

Хошунные чиновники и эмиссары барона из владеющих монгольским языком бурят разъезжаются по кочевьям, произнося «зажигательные речи».

Не менее активны и местные агитаторы. Похоже, не сам по себе возникает слух, что явившийся с севера русский генерал состоит в близком родстве с самим Цаган-Хаганом, то есть Белым Царем, Николаем II. Тот якобы прислал его в Монголию, чтобы покарать вероломных гаминов, нарушивших договоры с Россией об автономии Халхи. Большинство монголов не подозревают, что император давно мертв, к тому же они — буддисты, для них смерть не есть что-то бесповоротное, не имеющее продолжения в этом мире. Если Цаган-Хаган и умер, ничто не мешает ему возродиться в каком-нибудь человеке, особенно родственнике. Одновременно предпринимались попытки объявить Унгерна перерождением Богдо-гэгэна V[94].

После того как китайцы арестовали Богдо-гэгэна, запретили богослужения в храмах и кровью настоятеля осквернили монастырь Шадоблин, глухой ропот переходит в открытое сопротивление. Вскоре оно приобретает характер священной войны, Унгерн становится естественным центром притяжения для инсургентов, а его потрепанные сотни — ядром освободительной армии.

Тогда же у монголов складывается отношение монголов к нему как к существу пусть не сверхъестественному, но наверняка интимно связанному с таковыми. Рассказывали о его неуязвимости, способности с помощью духов становиться невидимым, преодолевать огромные расстояния, насылать на врагов панический страх и т. д. Дело тут не только в личных качествах неустрашимого барона, как хотелось думать тем, кто его романтизировал. После первого штурма Урги за ним все ярче начинает обрисовываться мистическая фигура национального мессии, освободителя Монголии от китайцев. Согласно предсказаниям он должен был прийти в годы жизни восьмого Богдо-гэгэна, и непременно с севера.

Отнюдь не все верили, что Амурсана уже воплотился в образе Джа-ламы, и по-прежнему ждали его из России. С севера, в седьмом столетии по смерти Чингисхана, ожидалось чудесное явление его девятихвостного белого знамени, под которым монголы вернут себе былое величие, а если учесть, что, по монгольским поверьям, в знамя переходит дух полководца — сульдэ, возвращение на родину хоругви Чингисхана было равносильно появлению его самого. В мифологии евроазиатских народов север — это страна мертвых, оттуда и должны вернуться в мир великие герои прошлого, но для монголов потусторонний мир парадоксально слился с Россией.

В своей записке, поданной Александру III, некоторые из таких легенд привел Бадмаев, истолковав их как предсказание власти Романовых над Монголией. Он, например, передает рассказ о некоем князе, казненном китайцами на границе с Россией и перед смертью предрекшем, что куда откатится его отрубленная голова (она откатилась на север), с той стороны и придут будущие властители Халхи. Наконец, на севере должна была начаться война между неверными и войском Ригден Джапо, владыки Шамбалы, призванного в конце времен распространить «желтую религию» по всему миру. Николай Рерих писал, что Сухэ-Батор, первый председатель Монгольской народно-революционной партии (МНРП), сочинил песню, в которой его война с Унгерном и китайцами трактовалась как «северная Шамбалы война»[95], и всем павшим в боях красным цирикам обещалось возрождение в облике воинов Шамбалы.

Хотя Унгерна не считали ни ожившим Чингисханом, ни Амурсаной или Ригден Джапо, он существовал с ними в одном ряду, питаясь веками накопленной энергией веры в их трансцендентное могущество. Как всякий, кто принимает на себя груз народных ожиданий, пришедший с севера русский генерал приобрел черты национального мессии, стоящего на грани обоих миров, реального и незримого.