Во время Первой мировой войны поручик Арсений Митропольский, в будущем — харбинский поэт Несмелое, автор «Баллады о даурском бароне», попал под артиллерийский обстрел на кладбище еврейского местечка в Галиции. Под грохот разрывов один из бывших вместе с ним офицеров мрачно пошутил: «Покойникам снится погром». Сон оказался вещим, в годы Гражданской войны по Украине и югу России прокатилась волна погромов, по жестокости не имевших себе равных со времен Богдана Хмельницкого. Насилие над евреем перестало считаться преступлением, превратилось в простейший способ поразить таинственное мировое зло в любом месте и элементарными средствами.
Впрочем, на государственном уровне все белые правительства старались удерживать антиеврейские настроения в рамках законности; Колчак, например, отменил действовавшее с 1915 года постановление о том, что евреи как потенциальные шпионы подлежат выселению из стоверстной прифронтовой полосы. Что бы ни говорилось и ни писалось тогда о Троцком-Бронштейне и Стеклове-Нахамкесе, какие бы выходки ни позволяли себе пьяные офицеры, в Сибири и Забайкалье еврейских погромов не было, немало евреев служили в Белой армии, занимали видные, до министерских включительно, посты в омской и читинской администрации. В Иркутске могли выпустить агитационный плакат, на котором карикатурные Троцкий и Ленин были изображены под шести-, а не пятиконечной звездой, но стоило раввинам крупных сибирских городов выразить протест, как этот плакат попытались по возможности изъять. В семеновской Чите существовало Еврейское общество, в театре шли спектакли на идиш. Перед революцией в Забайкальском войске числилось около четырехсот «казаков иудейского вероисповедания» — в основном приписных, каковым был сам Унгерн. Из них, а также из отпрысков местных буржуазных семей Семенов сформировал Еврейскую роту («Иудейскую сотню»), за что позже нацистский журнал «Мировая служба», выходивший в Эрфурте на восьми языках, обвинял атамана в «иудомасонстве».
«В настоящее время Вам удастся осуществить свой план действий в отношении евреев, от которых даже на семя не должно остаться ни мужчин, ни женщин», — писал Унгерн Молчанову, но очень сомнительно, чтобы тот всерьез вынашивал подобные планы. Юдофобство в военной среде было обычным делом, даже конфликты между белыми и членами союзнических миссий в Сибири генерал Сахаров объяснял коварством переводчиков-евреев, якобы нарочно искажающих смысл сказанного обеими сторонами с целью вызвать взаимное недоверие. Тем не менее ни один белый генерал никогда не выдвигал лозунга тотальной борьбы с еврейством, Унгерн — единственное исключение. Евреи были для него движущей силой не только революции, но и той «всеобщей нивелировки», которая погубила Запад и которой следует противопоставить религию, культуру, сам дух желтой расы. Однако та легкость, с какой он перешагнул непреодолимую для нормального человека пропасть, отделяющую неприязнь, даже ненависть к евреям, от хладнокровного убийства еврейских женщин и детей, только его идеями объяснить невозможно. Это уже вопрос не идеологии, а психологии.
Согласно Макееву, Унгерн принял это решение, узнав, что китайцы арестовывают колчаковских офицеров по представлениям большевика Шейнемана. Барон якобы «побелел от гнева» и сказал: «Приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены — вырезаны. Это им заслуженная месть, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!»
Сцена чересчур театральна, чтобы в нее поверить, но если даже что-то подобное имело место, возмездие, как всегда в таких случаях, пало не на тех, кто его заслуживал. Шейнеман успел покинуть город накануне штурма, а Фаня, помогавшая русским заключенным, скорее всего погибла в первые дни после взятия Урги. «Мы потеряли Фаню, нашу путеводную звезду», — пишет влюбленный в нее Хитун, заканчивая свои воспоминания о китайской тюрьме гимном во славу этой еврейской девушки с ее заботой о «совершенно незнакомых ей двадцати двух людях». Напрасно он взывал к ней, как чеховский герой к своей пропавшей Мисюсь: «Фаня! Где вы? Откликнитесь!
Уже под вечер 4 февраля в Урге начались зверские убийства евреев. Занимались этим прежде всего забайкальские и оренбургские казаки, среди которых сразу выделилась группа людей, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов. Убийце причиталось две трети имущества убитых, одну треть он должен был отдать в дивизионную казну, но едва ли кто-то следил за соблюдением этой пропорции. Отдавали малоценные вещи, хотя квартиры грабили подчистую, и позднее на складах интендантства валялись «ворохи оставшегося от евреев ношеного платья».