Лицо мистера Хардинга, когда он вошел в комнату дочери, было омрачено печалью. Эти тревоги совсем его измучили, и он чувствовал, что, если они продлятся, благожелательное пророчество капеллана исполнится и ему придется сойти со сцены. Тихонько постучав, он подождал и открыл дверь, только расслышав ясное приглашение, а порог переступил с таким видом, точно подозреваемым преступником был он, а вовсе не она.
Элинор тотчас обняла и поцеловала его, не радостно, но с глубокой нежностью.
— Ах, папа,— сказала она.— Мне очень нужно поговорить с тобой. Сегодня они обсуждали меня в гостиной, ведь так?
Мистер Хардинг пробормотал, что архидьякон действительно говорил о ней.
— Я скоро возненавижу доктора Грантли...
— Что ты, милочка!
— Да, возненавижу. Он такой нетерпимый, такой недобрый, так подозрителен ко всем, кто не падает перед ним ниц. И так чудовищно высокомерен, точно другие люди не имеют права на собственное мнение.
— Он человек с твердыми убеждениями, милочка. Но он вовсе не недобрый.
— Нет, очень недобрый, папочка. Перед обедом я получила вот это письмо от мистера Слоупа. Ты сам мне его дал. Прочти его, пожалуйста. Оно все о тебе. И его следовало бы послать прямо тебе. Ты знаешь, что они говорили об этом внизу. Ты знаешь, как они держались со мной за обедом. А после обеда Сьюзен начала читать мне нотации, так что я не могла больше оставаться с ней в одной комнате. Прочти же его, папа, и скажи, есть ли у доктора Грантли причина так возмущаться?
Мистер Хардинг снял руку с талии дочери и медленно прочел письмо. Элинор ждала, что его лицо озарится радостью, когда он узнает, что уже ничто не препятствует его возвращению в богадельню, но ее вновь ждало разочарование. Вмешательство мистера Слоупа было только глубоко неприятно мистеру Хардингу. Ему очень хотелось вернуться в богадельню, но он искренне предпочел бы раз и навсегда отказаться от места смотрителя, нежели получить его благодаря заступничеству мистера Слоупа. Кроме того, на него произвел весьма неприятное впечатление тон письма — лицемерный, фальшивый и липкий, как и сам писавший. В отличие от Элинор, он понял, что сказано в письме меньше, чем подразумевается. Упоминание о благочестивых трудах Элинор отдельно от его собственных ранило чувства отца, а когда он дошел до “милого дружочка” и “шелковистых кудрей”, то в отчаянии опустил руку, державшую письмо, и медленно сложил его. Мистер Слоуп, конечно, не посмел бы писать так, если бы его не поощряли. Элинор не могла бы получить подобное письмо и не возмутиться, если бы не поощряла ухаживаний этого человека. Так, во всяком случае, рассуждал мистер Хардинг.
Сколь трудно составить верное суждение о чужих чувствах! Мистер Хардинг, дочитав последние фразы письма, горько подивился неделикатности дочери и почувствовал себя безгранично несчастным. Она не отвечала за то, что писал мистер Слоуп. Да. Но она не выразила отвращения. Наоборот, она, по-видимому, одобряла это письмо. Она дала его прочесть ему, как оправдание — для себя и для него. Сердце отца сжалось, и он почувствовал, что не может найти ей извинения.
На самом же деле как раз истинно женская деликатность и навлекла на Элинор осуждение. Выслушайте меня, сударыни, и оправдайте ее, прошу вас. К этому человеку, к этому поклоннику, чьих ухаживаний она не замечала, Элинор испытывала те же чувства, что и ее отец, что и чета Грантли. Вернее, он был ей точно так же неприятен. Но она думала, что он честен, и верила, что он искренне хочет помочь ее отцу. После того, что произошло, она считала себя обязанной показать письмо мистеру Хардингу. Она полагала, что ему необходимо узнать новость, сообщенную мистером Слоупом. Но она не видела нужды искать извинения его вульгарному тону, или осуждать его, или даже упоминать об этом тоне, порожденном, как и всякая вульгарность, простым невежеством. Комплименты такого человека, как мистер Слоуп, были ей омерзительны, и она не хотела говорить с отцом о том, что внушало ей омерзение. Она никак не предполагала, что их мнения о подобном предмете могут разойтись. Упоминать об этом, негодовать на человека, о котором она старалась говорить и думать хорошо, было бы ей неприятно. Мистер Слоуп значил для нее не больше прохожего, случайно встреченного на улице, а если бы такой прохожий вдруг почему-то вызвал у нее отвращение, она не сочла бы нужным даже упомянуть об этом.
А он, глупый, слабый, любящий отец, не хотел сказать единственного слова, хотя это слово разъяснило бы все. Пролились бы потоки слез, и через десять минут все обитатели дома знали бы истинное положение дел. Отец был бы счастлив. Сестра расцеловала бы сестру и попросила бы у нее тысячу раз прощения. Архидьякон извинился бы, недоуменно поднял бы брови и лег бы спать успокоенным. А мистер Эйрбин... мистер Эйрбин увидел бы Элинор во сне, проснулся бы утром влюбленный и, засыпая следующей ночью, строил бы матримониальные планы. Но увы! Всему этому не суждено было сбыться.