Барабаны пустыни

Утро принесло всему арабскому народу горькую весть о поражении. Израиль разгромил египтян, почти полностью уничтожил египетскую авиацию. Вся арабская нация оплакивала это поражение. И вместе со слезами из наших душ уходили слабость, сомнение, отчаяние. Стихала боль, затягивались раны, и мы готовились к революции, великой арабской революции, против собственных недостатков, против сил реакции и империализма.

Мы редко видели Махмуда дома. Он активно участвовал в народном движении, организовывал демонстрации, распространял листовки, создавал комитеты народного сопротивления и отряды военной подготовки, собирал пожертвования на закупку оружия. Забастовка охватила всю страну. Народные комитеты потребовали ликвидации иностранных баз и прекращения перекачки нефти. Правительство подало в отставку. Новый кабинет обрушил массовые репрессии на национальные силы. Руководители народных комитетов были брошены в тюрьмы. Махмуда тоже приговорили к 6 месяцам тюрьмы. Но вулкан революции не потух. В его глубинах бурлила кипящая лава, но кратер пока безмолвствовал.

Мой отец из гордости отказался подать прошение о помиловании Махмуда. Мать не оплакивала его участь. Я впервые почувствовал гордость и восхищение Махмудом. Испытания сделали меня твердым арабским революционером. Теперь я знал, каким путем мне идти, чтобы жить свободным человеком на свободной земле…

* * *

Потянулись томительные дни. Но я верил, что придет день, когда солнце свободы взойдет над нашей землей и осветит лучами победы, надежды и жизни наш печальный город. Победа будет на стороне справедливости, ибо выше ее нет ничего в мире. Жизнь шла размеренно и монотонно, но все мы жили ожиданием революции. Правда, мы перестали шутить и смеяться. Дома мы обходили молчанием вопрос о Махмуде, так как вся наша страна напоминала большую тюрьму.

Махмуд отсидел свой срок полностью. Он стал замкнутым, молчаливым, задумчивым. Он часто отсутствовал дома и не любил, когда его втягивали в разговоры о политике. Одно время мне даже казалось, что у Махмуда исчезло желание бороться за свои принципы и веру.

На все мои расспросы он отвечал уклончиво, словно не доверял мне. Как-то он сказал:

— Ты мой старший брат, я тебя очень люблю, но ты не заставишь меня сказать о том, чего я не хочу.

— Как хочешь. Ты знаешь, что я не собираюсь вмешиваться в твои дела…

— Извини меня, Али. Я потерял всякую веру в громкие слова, ибо без конкретных дел они просто пустой звук…

— Ты хочешь сказать, что приступил к действиям?

— Пока нет. Я тебе сообщу, когда это произойдет.

— Будь осторожен. Я надеюсь, ты не стремишься провести остаток жизни за тюремной решеткой.

— Конечно, нет, но, если это произойдет, я пойду в тюрьму с чистой совестью.

Примерно через неделю после этого разговора Махмуд сообщил нам, что поступил в военный колледж. Увещевания, мольбы и угрозы отца и матери не помогли. Махмуд уехал в Бенгази и навещал нас раз в месяц. Мать тайком плакала. Но скоро она успокоилась. Сердцем арабской матери она поняла, почему Махмуд избрал военную профессию, и молчаливо одобрила его решение. Так покинул нас Махмуд — без шума, прощания и слез…

* * *

После отъезда Махмуда в доме исчез дух молодости и задора. Помню, такое же чувство я испытывал, когда Фатима покинула наш дом. Ее присутствие наполняло дом радостью, энергией, весельем. Даже от ее споров веяло весной и счастьем бытия. Она ушла, и дом в моих глазах понес невосполнимую утрату, и теперь радость забудет дорогу к нашему осиротевшему жилищу. Но шли месяцы и годы, и постепенно мы привыкли к отсутствию Фатимы. Тем более что она и Умран искренне и горячо любили друг друга и в его доме Фатима нашла свое счастье.

После отъезда Махмуда меня стал мучить вопрос: вызовет ли мое отсутствие столь же сильную печаль у родных? Ощутят ли они огромную пустоту и мертвую тишину?

Нет, нет и нет! Такова моя ценность в жизни. Если я умру, никто и не заметит моей смерти, как не замечал моей жизни.

* * *

Прошло время, и я свыкся с отсутствием Махмуда, как раньше свыкся с уходом Фатимы. Махмуд приезжал редко и оставался на один-два дня. Он очень гордился своей военной формой. Я стал замечать, что девушки нашего квартала стали проявлять к нему повышенный интерес. Когда Махмуд бывал дома, девушки под различными предлогами старались к нам зайти, чтобы взглянуть на него или привлечь его внимание.

Как-то я спросил Махмуда:

— Господин лейтенант, откуда у вас такая спесь?

— Какая спесь?

— В отношении к девушкам. Почему ты не обращаешь на них никакого внимания?

— Ты имеешь в виду соседских девчонок?

— Да, о проницательный офицер! Или в вашем колледже запрещена любовь?

— Нет, но дело — прежде всего.

— Какое дело, расскажи…

— Признаюсь тебе, Али, что я уже полюбил.

— Ты мечтаешь о ней ночами, а она мечтает о другом. А ту, которая мечтает о тебе, ты не замечаешь, так, что ли?

— Нет, Али. Я люблю ее, а она любит меня. Мы любим друг друга святой и чистой любовью.

— Значит, ты женишься на ней? А почему ты не скажешь об этом матери? Я уверен, она будет рада твоему счастью.