Барабанщица

Уехала так же года четыре тому назад с Катиного двора её подруга Ленка Быкова. А встретились они с Катей недавно… Поговорили немного. Похвалились одна перед другой шмотками, хотя Кате и хвалиться-то было нечем. Съели по мороженому и разошлись каждая в свою сторону.

Не всякая дружба чего-нибудь стоит.

* * *

В Горячем Ключе они прожили двое суток, и Катя удивлялась, что дядя, который так хотел посмотреть родную Кубань, из садика, что возле дома, никуда не выходил.

Несколько раз она бегала за газетами, остальное время валялась на траве и читала исторический журнал. Мелькали перед ней портреты царей, императоров, русских и не русских генералов. Какие-то проворные палачи кривыми короткими саблями рубили головы пленным китайцам. А те, как будто бы так и нужно было, притихли, стоя на коленях. И не видно, чтобы кто-нибудь из них рванулся, что-нибудь палачам крикнул или хотя бы плюнул.

Катя пошла поговорить об этом с дядей. Дядя читал только что полученную от почтальона телеграмму и был доволен. Он отобрал у Кати затрёпанный журнал и сказал ей, что она ещё молода и должна думать о жизни, а не о смерти. Кроме того, от таких картинок ночью может привязаться плохой сон.

Катя рассмеялась и спросила, скоро ли они куда-нибудь дальше поедут.

— Скоро, — ответил дядя. — Через час поедем на вокзал.

Он приподнялся и вдруг спросил:

— Ты стихи любишь?

— Стихи? — удивилась Катя. — Если хорошие, то да, люблю.

— Это хорошие стихи. — дядя кивнул. — Слушай.

И начал читать:

Скоро спустится ночь благодатная,
Над землёй загорится луна.
И под нею заснет необъятная
Превосходная наша страна.
Спят все люди с улыбкой умильною,
Одеялом покрывшись своим.
Только мы лишь, дорогою пыльною
До рассвета шагая, не спим.

Удивлённая Катя смотрела на него молча.

— Что, прекрасное стихотворение, правда? То-то! А кто сочинил? Пушкин? Шекспир? Анна Каренина? Нет уж! Это папа мой сочинил. Он был знатным поэтом-шестидесятником. В «Новом Мире» постоянно печатался. Его сам Твардовский вслух гением называл, Вознесенский им восхищался, а Окуджава несколько песен написал на его строчки. То-то! А ты, подруга, думала, что у тебя родственники только пахать да воевать умеют. Нет, ты попробуй-ка так сочини! Не выйдет! Для этого талант нужен! Это тебе не то что к мачехе в ящик за деньгами лазить. Что же ты отвернулась? Я тебе любя говорю. Если бы я тебя не любил, то ты давно бы уже сидела на нарах. А ты сидишь вот где: кругом аромат, природа. Вон старик Яков из окна высунулся, в голубую даль смотрит. В руке у него, кажется, цветок. Роза! Ах, мечтатель! Вечно юный старик-мечтатель!

— Он не в голубую даль, — хмуро ответила Катя. — У него намылены щёки, в руках помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами.

— Бог мой, какое несчастье! — воскликнул дядя. — Так беги же скорей, бессердечная, к нему на помощь, и скажи ему заодно, чтоб он поторапливался.

* * *

Через час они уже были на вокзале. Дядя был весел и заботлив. Он осторожно поддерживал своего друга, когда тот поднимался по каменным ступенькам, и громко советовал:

— Не торопись, старик Яков! Сердце у тебя чудесное, но, увы, сердце у тебя больное. Да, да! Что там ни говори — старые раны сказываются, а жизнь беспощадна. Вон столик. Всё занято. Погоди немного, старина, дай осмотреться — вероятно, кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.

Темноволосая девушка взяла сумочку и встала. Молодой лейтенант в военной форме зашуршал газетой и подвинулся. Катя села на вещи, а дядя отправился за билетами. Вскоре он вернулся, сообщив, что купейных мест, к сожалению, не было, и потому он взял плацкартные.

…Застучали колёса, подкатил поезд. Дядя со стариком Яковом и Катя вышли на платформу. Здесь, в сутолоке, перед ней вдруг мелькнуло знакомое лицо армянина Ашота. Тот был теперь в тёмных очках, в кожаной кепке, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе. Только что они уселись, как звонок, гудок — и поезд тронулся.

Пока Катя торчала у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел побывать в вагоне-ресторане. Вернувшись, он принёс оттуда большой апельсин и подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.

— Съешь, Яков! — предложил дядя. — Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен. Тебе нездоровится?

— Пройдёт! — сморщив лицо, простонал Яков. — Конечно, трясёт, толкает, но я потерплю!

— Он потерпит! — возмущённо вскричал дядя. — Он, который всю жизнь терпел такое, что иному не перетерпеть и за три жизни! Нет, нет! Этого не будет. Я позову сейчас проводника, и если он человек с сердцем, то купейное место он тебе устроит.