Баламут

В этот момент — такой неподходящий для гостей — и на самом деле скрипнула и распахнулась входная дверь. И в прихожую заезжего дома с мешковатой неторопливостью вошел крупный мужчина в блестящей куртке на «молнии», держа в левой руке небольшой, тоже поблескивающий, чемодан.

Глава четвертая

Дашура не заметила промелькнувшего мимо окна мужчину в черной негнущейся куртке. Но минутой-другой позже ей вдруг показалось, что она слышит, как кто-то плещется у крыльца в корыте с водой.

«Выйду сейчас в сени и нашлепаю неслуха, — подумала Дашура, уверенная, что это балуется вернувшийся от деда Федота Толик. — Уж я его нашлепаю! Будет знать, как в другой раз плескаться… вода-то в эту пору самая простудная».

Но она не успела привести в исполнение свое намерение: дверь тоненько и жалобно скрипнула. Точно кошка мяукнула. Все еще думая, что возвращается мокрущий по уши сын, Дашура, не поворачивая головы, многообещающе протянула:

— И отдеру же я тебя сию минуту за уши!

— Ай-яй, ну и Дашура! — весело, рокочуще бася, сказал дюжий, упитанный мужчина, притворяя за собой дверь и ставя на пол чемодан. — За какие такие грехи ты за уши собираешься меня отодрать?

Оглянулась Дашура и, всплеснув руками, схватилась за вспыхнувшие знойно щеки.

— Бронислав Вадимыч, а я… я подумала: сынарь мой шастает, — сказала немного погодя Дашура. — С приездом вас! Нынче у нас свободно — во всем доме один человек! Проходите!

— Э, постой, негоже в сапогах. Мыл их в корыте, а все равно… Ну, и грязища в Осетровке! Такой вроде раньше не было?

— Ну, что вы — всегда по весне и осени одно и то же! — усмехнулась Дашура. — Это вы в Астрахани теперь отвыкать от нее стали. Помолчав, спросила: — Как они у вас там поживают — Сашенька и Машенька?

— И не спрашивайте: худо им без мамки. Тетка моя присматривает, да чего с нее спросишь? Бесполезный человек — ей самой до себя.

Дашура из приличия вздохнула.

— К нам-то что — в командировку?

— Дело тут одно… личного свойства, — уклончиво ответил Бронислав Вадимыч. И, крякнув, грузно опустился на корточки перед чемоданом. Щелкнул сухо замок, крышка пружинисто откинулась назад. Мясистые короткопалые руки, проворные и ловкие, распаковали газетный сверток и бросили на пол старенькие домашние туфли.

Дашура подумала: «Ой, ей! Эти развалюхи года три назад тут еще, в Осетровке, на нем видела».

Тем временем Бронислав Вадимыч переобулся, повесил на гвоздик у входа шуршащую куртку и суконную кепку.

— Чаю хотите? — спросила Дашура, подхватывая со стола самовар. — Мне недолго подогреть, не стесняйтесь.

Пропуская мимо себя Дашуру, Бронислав Вадимыч оглядел ее с головы до ног.

— А ты, Дашура… как бы точнее высказаться… еще располагательнее стала!

— И вам не совестно? — Дашура прибавила шаг. — Слышать не могу, когда говорят… разные глупости.

— А я от души! — Бронислав Вадимыч скользнул воровато взглядом по ее оголенным до локтей рукам, необыкновенной белизны рукам, плотно обтянутой тонким ситчиком спине, девичьей талии, бедрам. — Промежду прочим, от горячего чайку не откажусь.

И он прошел к столу, поглаживая ладонью розовую — во всю голову — лысину.

«Считала — никогда и носа теперь сюда не покажет, а он — нате вам — заявился груздем! — думала Дашура, отчаянно тяпая тупым тяжелым косарем по сухому сосновому полешку. — В Осетровке и по сей час страха того не забыли… Всей той жуткой истории, которая осенью в саду у Киршиных произошла».

В самоварной трубе уже гудело азартно пламя, а Дашура все еще сидела на корточках перед печью и щепала, щепала лучину — звонкую, смолкую.

«Неужель опять будет свататься? — спрашивала она себя. — Я же зимой ему отрубила: нет, нет и нет! За детишками поухаживала, когда беда стряслась, цельных два месяца нянчилась с несмышленышами, а в жены… в жены пусть поищет себе другую».

На душе было смутно. От мучительной тоски и безысходной тревоги на глаза то и дело навертывались слезы.

Возвращение счастливого Толика с оттопыренными карманами пиджака, из которых выглядывали новые, слепящей желтизны, кубики, обрадовало Дашуру.

Огромные глаза мальчика от возбуждения округлились, а чернота их стала как бы ярче и гуще.

— Мам! — еще от порога закричал он, запыхавшийся, разгоряченный, со съехавшей на правое ухо шапкой. — Глянь-ка скорей, какие дед кубари мне наделал!

— Ну, покажи, покажи, сверчок мой запечный, — с преувеличенным интересом громко сказала Дашура, и лицо ее, только что сосредоточенно замкнутое, с насупленными бровями, смешно так насупленными, внезапно все распустилось в улыбке.

Пыхтя и тужась, Толик долго вытаскивал из карманов свои кубики… Дашура сняла с него шапку, размотала с шеи слипшийся шарф. И опять залюбовалась сыном, глядя на его отрочески чистый большой лоб с россыпью прозрачного бисера и дыбившийся на макушке вихор.

Пока Дашура, похваливая дедовы кубики, раздевала, умывала и причесывала сына, поспел и самовар.