Баламут

Глянул Олег на небо и присвистнул. Почти через весь небосвод распростерлась свинцово-сизая пелена. Зловещая, не предвещающая ничего хорошего, она-то и затмила солнце. Правда, светило чуть проступало сквозь серую грязную муть, проступало маслянисто-расплывчатым блинцом. Но через миг-другой и масляный этот блин совсем пропал: чернильной гущиной наливалась распростертая над землей страшная лавина, уже касаясь своим концом выплывающей из-за гор еще более страшной черной тучи.

Выхватив из-за пояса легкий Кириллов топорик, Олег крупно побежал к настороженно притихшему колку.

VIII

Едва успели прижать принесенными Олегом переметками вершину стога — молодцевато-осанистого, словно бы старательно причесанного, как в мглисто-черной, бурлящей вышине что-то раскатисто треснуло, и над землей повисли вниз тормашками сразу три уродливо-ветвистых дерева. Еще не успели эти огненные деревья кануть в Светлужке, а уж небо снова сотрясли новые раскаты. И тотчас на землю обрушился шквалистый ливень.

— Ой, мамынька моя родная! — завопила дурным голосом Сонька и, упав лицом в примятую траву, засучила оголенными выше колен мертвенно-белыми ногами.

К Соньке подлетел коршуном Тишка и, подхватив ее, поставил на ноги.

— Не дури! Чего паникуешь? — орал он во всю глотку. Похоже было, Тишка хорохорился лишь для храбрости, сам же он перепугался не меньше Соньки. — Понеслись, залетка, к жилому вагончику… Самая пора местечко выгодное там захватить!

К желанному тому вагону, занимавшемуся чуть ли не каждую минуту жгучим малиновым пламенем, уже бежали со всех сторон люди, впопыхах побросав где попало вилы и грабли.

Всхрапывая, бились в упряжке мокрые, отощавшие лошади, матерились на чем свет стоит ездовые. Они никак не могли распрячь осатаневших своих коняг.

А по опустевшему лугу носился неприкаянным бесенком Бубенчик. Перепуганный насмерть жеребенок теперь даже не ржал. Раз он едва не сшиб с ног кузнеца и Олега: они одни не бросились сломя голову к вагончику, а медленно и тяжело шлепали по хлюпающей воде.

«Успела Лариска до ливня спрятаться в теплушку? Или ее тоже прихватил дождь? — думал Олег, — Только бы не заробела… Пусть себе бабахает гром, пусть ярятся молнии, а ты, Ларис, не трусь! Не трусь, и все тут!»

То спереди, то сзади ломались в выси молнии и отвесно, раскаленными добела пиками, вонзались, чудилось, где-то рядом.

Лишь во время слепящих вспышек можно было увидеть на долю секунды тугие, секущие плети дождя, беспощадно стегавшие виноватую в чем-то землю.

И Олег, и дядя Кирилл промокли до последней нитки. Неизвестно как молчун кузнец, а вот Олег чувствовал себя в этом грохочущем аду просто отлично. Отпала всякая нужда купаться: холодный ливень освежил, вернул силы, и сейчас Олег охотно взялся бы снова за вилы.

— А стожок мы вывершили всей округе на загляденье! Верно, дядя Кирилл? — сказал Олег. Ему наскучило идти молча.

Кузнец и не подумал отвечать.

— Если б не этот шальной дождище, мы после обеда и второй бы стог взгромоздили, — продолжал Олег. — Взгромоздили бы, и «ох» не промолвили! Назло разным Волобу…

Над лугами прокатился самый оглушительный небесный залп. Сонька потом уверяла, будто вагончик, в котором люди сидели не живые и не мертвые, что есть силы тряхнуло!

Во время утробно-раскатистого грохота перед глазами Олега и кузнеца вдруг обозначился с призрачной явственностью великан осокорь, трепеща кружевной глянцевитой вершиной. Осокорь этот стоял на бугре вблизи бригадного вагончика, сейчас битком набитого колхозниками, но Олегу показалось: протяни руку, и можно коснуться корявого, в три обхвата, ствола дряхлеющего богатыря.

Погасло нестерпимо белое пугающее пламя, осветившее осокорь от самой маковки и до комля, и мраком налилось все вокруг, а перед глазами Олега долго еще потом возникало могучее дерево, стоило ему лишь смежить веки.

Наконец и они притопали к вагончику, стоявшему посреди преогромной лужи. При новой вспышке молнии Олег припустился внезапно бегом к бугру, над которым царственно высился старый осокорь.

— Куда? Куда ты, баламут? — вдруг рявкнул кузнец, но Олег даже не оглянулся.

Подбежав к дереву, он с отчаянной решимостью принялся карабкаться вверх по сучкастому стволу.

Кто-то приоткрыл дверь и впустил кузнеца в кромешно черное, по-банному душное, нутро вагона.

Остановившись на пороге и придерживая ногой дверь, дядя Кирилл все вглядывался и вглядывался в сторону осокоря, снова растаявшего в непроглядной по-осеннему мгле.

— Дяденька Кирилл, на кого это ты кричал? — спросил чей-то бойкий любопытный голос.

Его покрыл другой — испуганно визгливый:

— Дверь прикройте, охломоны! Убьет же нас всех молонья!

Но кузнец все так же молча продолжал стоять у порога. А когда вновь воспламенилось небо от края и до края, какой-то мальчишка, просунув голову между широко расставленными ногами Кирилла, восторженно вдруг закричал:

— А баламут наш — Плугарь отпетый… на самой макушечке осокоря сидит!

Мальцу никто не поверил. Когда же за Жигулевскими горами заглохли последние глухие раскаты грома, притихшие актушинцы услышали вызывающе-предерзкий Олегов голос: