Бакунин

— Вот ведь парадокс, Григорий, — Ленин набросил на плечи пальтецо (по вечерам здесь становилось не столько прохладно, сколько сыро), — анархисты с пеной у рта обвиняют нас в стремлении во что бы то ни стоило сохранить в будущем «государственную машину», а ведь по существу наши представления на сей счет мало чем отличаются от их собственных взглядов и кредо их вождя, нашего соотечественника Михаила Бакунина. Разве Маркс не провозглашал слом той же самой проклятущей «государственной машины»? Весь вопрос: когда, как скоро и до каких пределов ломать и разрушать государственные структуры?! Для нас сей сугубо теоретический вопрос очень скоро превратится в более чем практический. Революция-то не за горами…

Скрываясь в Разливе под Петроградом от рыскавших повсюду агентов Временного правительства, Ленин дописывал очередной труд, для которого уже подобрал название — «Государство и революция». Бакунин в нем поминался неоднократно, а проблема государства и его ближайшего и отдаленного будущего стояла на переднем плане. То, что государство — монстр, чье существование выгодно исключительно власть предержащим, понимал еще великий философ XVII века Томас Гоббс, назвав его именем библейского чудиша — Левиафан. Но и без государства нельзя, особенно в эпоху смут и революций. Анархисты хотят отменить его немедленно — ничего не выйдет. Государство долго еще будет сдерживать стихию и направлять развитие общества по заранее спланированному пути, а потом постепенно отомрет само собой.

Сегодня Ленин написал: «Только в коммунистическом обществе, когда сопротивление капиталистов уже окончательно сломлено, когда капиталисты исчезли, когда нет классов (то есть нет различия между членами общества по их отношению к общественным средствам производства), — только тогда “исчезает государство и можно говорить о свободе”. Только тогда возможна и будет осуществлена демократия действительно полная, действительно без всяких изъятий. И только тогда демократия начнет отмирать в силу того простого обстоятельства, что, избавленные от капиталистического рабства, от бесчисленных ужасов, дикостей, нелепостей, гнусностей капиталистической эксплуатации, люди постепенно привыкнут к соблюдению элементарных, веками известных, тысячелетиями повторявшихся во всех прописях, правил общежития, к соблюдению их без насилия, без принуждения, без подчинения, без особого аппарата для принуждения, который называется государством».

Если бы Бакунин был еще жив, он бы тоже мог немедленно возразить: «Ничего не получится, Владимир Ильич! Даже если вам удастся преобразовать сознание людей, воспитать их по абстрактным канонам и заставить действовать по сомнительным шаблонам, — природа человека останется неизменной. На смену “обученному ” поколению придет новое “необученное”, его вновь придется воспитывать с нуля. Но воспитатели уже будут другие — идеалы революции и интересы народа для них уйдут на задний план, если вовсе не исчезнут. Затем появится еще одно поколение, коему будут в высшей степени безразличны идеалы отцов и дедов. Далее последуют следующие поколение — сыновей и внуков. И так до тех пор, пока, как говаривал еще мой друг, покойный Герцен, социализм не превратится в собственную противоположность. Общественное бытие вовсе не автоматически определяет общественное сознание — в особенности индивидуальное. Создание нового общества представляется вам наподобие строительства многоэтажного дома: одно поколение возводит первый этаж, другое — второй, третье — следующий, и так далее. В действительности строить нужно не только воображаемый утопический дом, но и самих людей — каждое поколение заново. Иначе в итоге для отмирания государства время не наступит никогда. Ибо государство и его церберы по-прежнему будут востребованы для Подавления инакомыслия и создания “одномерного человека”. Так не лучше ли сразу, раз и навсегда покончить с чудовищным Левиафаном и больше вообще не возвращаться к вопросу о его существовании».

Когда-то Бакунин написал: «Не существует ужаса, жестокости, святотатства, клятвопреступления, обмана, низкой сделки, цинического воровства, бесстыдного грабежа и грязной измены, которые бы не продолжали быть ежегодно совершаемыми представителями государств, без другого извинения, кроме эластичного, столь удобного и вместе с тем столь страшного слова: государственный интерес. Истинно ужасное слово! Оно развратило и обесчестило большее число лиц в официальных сферах и правящих классах общества, чем само Христианство. Как только это слово произнесено, все замолкает, все исчезает: добросовестность, честь, справедливость, право, само сострадание, и вместе с ним логика и здравый смысл; черное становится белым, а белое черным, отвратительное — человеческим, а самые подлые обманы, самые ужасные преступления становятся достойными поступками».