Баязет

— Господин полковник, — сдержанно произнес он, — не забывайте, что я нахожусь при оружии.

Пацевич отскочил как ошпаренный. Кость заходила по рукам офицеров. Всем было как-то стыдно.

— Да это от барана, — сказал Некрасов.

— Скорее, господа, даже ишачья.

— Нет, лошадиная.

— Человечья! — спасая честь полка, вдруг выкрикнул Ватнин и, взяв мостолыгу, примерил ее к своей ляжке. — Видите?

Турок пососал трубку, глаза его закрылись.

— Тогда я пойду, — сказал он нараспев. — Гяур такой бедный, что съел человека.

Выхватывая из кармана кошелек, Пацевич закричал снова:

— Так, значит, никто не украл вола? Нет… Ну, так знайте:

это я украл его! Пошел вот и украл! Я… сам я, полковник! А теперь — эй, ты! — держи три червонца и убирайся со своей костью…

Только молчи и не трезвонь на майдане, что мы тебя обокрали! ..

Офицеры молча выходили, и у каждого было такое состояние, будто его оплевали. Даже если баязетцы, наскучив хрустеть сухарями, и действительно украли буйвола, то этот поступок подлежит суду внутренней власти, и совсем незачем было Пацевичу так кричать и распинаться перед этим турком.

— Да, господа, — вздохнул Некрасов, — час от часу не легче.

Хвощинский, конечно, никогда бы не допустил подобной выходки в присутствии туземца.

Хвощинский не присутствовал при этой постыдной сцене, которую разыграл Пацевич; находясь со своим батальоном на Зангезурских высотах и хорошо понимая, что скоро будет, как он любил говорить, дело, Никита Семенович решил в этот день дать офицерам гарнизона ужин. Бивуачный ужин под шелковой палаткой, над которой цветут иноземные звезды, с полковым оркестром трубачей и литаврщиков, с бочкой вина, с разговорами до рассвета, с пушечными выстрелами и тостами.

— Честно говоря, — сознался Карабанов, — ехать мне и пить в такую жару сегодня не хочется. Но коли приглашением Никиты Семеновича пренебрегают Пацевич и Штоквиц, то я, господа, поеду…

Андрей сам седлал Лорда — он любил это занятие, редко доверяя его казакам; так, наверное, свахи любят наряжать к венцу сосватанных ими невест. Вскинув на хребтину жеребца потник из белого войлока, Карабанов растянул сверху ковровый чепрак; почуяв на спине привычную ношу седла, Лорд в нетерпении хватил поручика губами за локоть — давай, мол, скорее, чего там возишься!

— Да стой ты, дьявол, — выругался Андрей, — а то опять загоню в конюшню…

Крепко подтянул подпругу, подогнал стременные путлища; подумал немного и накинул сверху вальтрап из синего бархата. «Ладно, — решил,

— явлюсь при полном параде…». Хотя казачьему офицеру шпоры и не положены (их заменяет нагайка), но Андрей, по старой кавалергардской привычке, нацепил свои старые, еще дедовские шпоры и вскочил в седло.

— Дуй в парламент, — засмеялся он, и Лорд понес его на офицерскую пьянку.

Поручик нагнал Клюгенау на второй версте: прапорщик медленно ехал на своей тряской кобыле, которая родила ему недавно жеребенка. Барон где-то нарвал дикого щавеля и еще издали протянул пучок Андрею:

— Хотите, поручик?

Андрей взял, тоже стал жевать кислятину. Ехали долго молча.

Плебейская кобыла заигрывала с благородным Лордом, который с аристократическим тактом не отвергал ее ухаживаний, но и не обнадеживал ничем.

— Ну, барон, — начал Карабанов, когда молчать ему надоело, — я вас слушаю… Вы мне признались сегодня утром, что, кажется, влюблены. Скажите, на какой бок вы ложитесь, чтобы видеть такие чудесные сны?

Клюгенау улыбнулся:

— А вы не смейтесь… Я вам не сказал, что влюблен, но чистый облик женщины возбудил во мне желание жертвовать для нее.

Поймите, что в любви никогда нельзя требовать. Мальчик бросает в копилку монеты и слушает, как они там гремят. Когда-нибудь он вынет оттуда жалкие рубли. Я же хочу бросить к ногам женщины не копейки — разум, страсть, мужество, долготерпение, надежду и, наконец, самого себя. Неужели, Карабанов, эти чувства могут прогреметь в ее сердце, как копейки в копилке?

Андрей немного поразмыслил.

— Это всё слова, барон, — сказал он небрежно, — вы плохо знаете женщин. Видите, как ваша кобыла льнет к моему Лорду?

Так и женщина… Голая физиология!

Клюгенау ударил свою кобылу плетью:

— Удивляюсь вам, Карабанов, как вы можете жить с такими взглядами! Вам только покажи что-либо святое, как вы сразу начинаете его тут же поганить… Кто была та первая (простите меня) негодяйка, которая сумела так обезобразить ваше доброе сердце?

— Я уже забыл, — ответил Андрей и неожиданно вспомнил лицо Аглаи на рассвете: оно было таким покойным и умиротворенным, как будто все вопросы жизни для нее уже разрешены.

И вдруг ему стало нестерпимо грустно. Сухие перья ковылей волновались вдали, парил коршун над ушельем, из травы, растущей на обочине, скромно проглянул одинокий цветок адонис.

«Все слова, слова, слова, — подумал он. — А если бы не было слов? Может быть, тогда и было бы лучше? ..»

— Догоняйте, барон! — крикнул он и, качнувшись в седле, ударил в бока Лорда шпорами — шпоры длинные, старомодные, которыми его дед пришпоривал коня еще в Аустерлицкой битве.

И за веселым столом Карабанов был тоже грустен, и Ватнин, скатав шарик из хлеба, пустил его в лоб поручику: