Бабы строем не воюют

М-да… Мальчишки-то по первости и злиться будут… Ну к примеру, обязательно же кто-то из девок от великого ума спросит: «А что ты чувствовал, когда увидел, что в тебя стрела летит?» А он-то наверняка и не видел! Да даже и когда попало в него, то не сразу понял, что случилось! Ну и неважно, пускай спрашивают.

– Что ж им, нарочно дурами выставляться?

– А зачем выставляться? Они дуры и есть, а отроки ничем их не умнее, да только… Как бы тебе объяснить-то, Анюта… – Филимон в задумчивости ухватился за бороду. – Понимаешь, сейчас в их жизни как бы межа прошла: до и после. Еще вчера они были просто отроки и отроковицы, смеялись, болтали, подшучивали друг над другом, ссорились, мирились, но в общем-то одинаковые были. Всего и разницы, что одни мужеского пола, а другие женского, да и то не вызрела пока разница. А теперь отроки познали нечто, чего девицам узнать не дано и никогда не придется. Боль, страх, кровь, смерть… и одоление, и смерть врага… всего и не перескажешь… да и слов таких нет.

«Ой, дядька Филимон, тебя послушать, так девки наши все поголовно от бед и забот заговорены, ничего не видели и не слышали. Ну насчет куньевских не скажу, но мои старшие уже столько пережили, что иным отрокам из лесных селищ и в страшном сне не приснится. Отца на кладбище проводили, деда безногого выхаживать мне помогали, над беспамятным братом слезы тайком утирали… Слава богу, обошлось… А ты говоришь, узнать не дано…»

Анна хотела было предложить собеседнику сойти с крыльца да сесть на лавке поудобнее, если уж настроился на серьезный разговор, но решила, что по лестнице вверх-вниз ходить ему труднее, чем просто вот так стоять, опираясь на клюку. Сама спустилась на одну ступеньку вниз, чтобы ему не приходилось неловко выворачивать голову, глядя на нее. Филимон двинулся было за ней, но, понял, что она хочет сделать, благодарно кивнул и продолжил:

– Мальцы пока об этом не знают, но, как послушают всякую чепуху девичью, начнут понимать. И загордятся, обязательно загордятся. Ничего, это не страшно, мы из них эту гордыню быстро вышибем, хотя и не всю… но не суть, не об этом речь. Девицы эту гордыню почуют, не сразу, но почуют, хотя причины не поймут. Обидятся конечно же, но, если хоть чуть-чуть ты им ума вложила, виду не покажут. А дальше уже твоя наука понадобится. Ты, да Арина, да и остальные бабы тоже… сами там смотрите, у кого лучше выйдет, объясните девкам, что они тоже сейчас познали такое, чего отрокам, да и некоторым зрелым мужам невдомек. Познали они, что значит провожать, ждать, встречать… Обихаживать раненых, оплакивать убитых… Опять же, слов таких нет, чтобы рассказать, но вы уж по-своему, по-бабьи им это растолкуете как-нибудь.

«Растолкуем, дядька Филимон, никуда не денемся… Ох и тошные же это разговоры… Легче мешки таскать, чем вытирать девчачьи слезы и отвечать на их «почему так?..»

– Вот, значит, Анюта, такая межа промеж наших воспитанников нынче пролегла. Были отроки и отроковицы, а стали будущие мужи и жены. А для того чтобы это побыстрее проявилось, как раз и требуется девичье чириканье – вроде бы и бестолковое, а на самом деле необходимое. И для тех, и для других. Оно, хошь верь, хошь не верь, а порой даже беспамятного на ноги поднимает.

Оба собеседника на некоторое время умолкли. Анна пыталась осмыслить услышанное, одновременно удивляясь тому, как в совершенно новом свете предстал перед ней старый увечный воин, а Филимон вглядывался в боярыню, словно вопрошая: «Поняла ли?» Потом, видимо получив ответ на свой невысказанный вопрос, старик спохватился:

– Да… а про Михайлу не волнуйся. – Анна встрепенулась, раскрыла было рот, но он и слова не дал сказать. – Сотник знает, что делает. Он Михайлу твоего давно себе в преемники готовит, нешто теперь все порушит? Так что все там ладно будет. Поняла? Ну так ступай себе. А я с нашими страдальцами сам уж побеседую да после все тебе и обскажу.