Бабий дом

– Что, не верите?! – повысил он голос. – Да мне ее подруга Светка, с которой они там вместе были, все рассказала. Светка только не корчит из себя, а ваша чистенькую из себя…

Ане стало ясно, откуда взялась вся эта напраслина, и ей разом сделалось легче, она бросилась к Мише:

– Это неправда! Это все неправда! Это не так, Миша! Я тебе все объясню, Миша!..

Но Миша оттолкнул ее от себя и с размаху, насколько то позволяла теснота прихожей, и раз, и другой хлестнул Аню по щекам.

– Вот тебе… за… вокруг пальца!

И прежде чем кто-то успел осознать происшедшее, протолкнулся мимо Андрея Павловича к двери, рванул ее и выскочил наружу. Впрочем, когда он открывал замок, Андрей Павлович сделал было движение, чтобы схватить его, но почему-то остановился.

Аня, машинально закрывшая после Мишиных пощечин лицо руками, какое-то мгновение после того, как он убежал, стояла недвижно, потом ноги у нее подкосились, она упала на колени, и ее затрясло в рыданиях.

– И это еще!.. И это! – вырывалось у нее сквозь рыдания. – Почему? Светка!.. Ой, какая подлость, какая подлость… как бессовестно…

Лида с Ниной Елизаровной подняли ее и под руки повели в комнату.

– Я! За деньги!.. На учете в милиции… Мама, Лидочка, с ума сойти! И он поверил!..

– Он подонок! – гневным, звенящим голосом сказала Нина Елизаровна. – Бить женщину! Не жалей о нем.

– И подл, и труслив еще. Как заяц убегал. Сделал гнусность – и побежал. Как заяц. Надо благодарить Светку. – Лида говорила мягко и утешающе, но вместе с тем в голосе ее была укрепляющая сила.

На Аню, однако, ничего еще подействовать сейчас не могло.

– Что ты понимаешь, что ты понимаешь!.. – рыдая, ответила она Лиде. – Светка оговорила… довела его! Он такой нежный был, такой непохожий, сам меня останавливал…

Андрей Павлович подсел к Ане на диван. Глазами он показал Лиде с Ниной Елизаровной: помолчите, не вмешивайтесь!

– Не надо ни о чем жалеть, Анечка, – сказал он. – Все к лучшему случилось. Я в тот день, когда ты джинсами менялась, час тут сидел, с ним разговаривал. Он жлоб, дегенерат… и как он о тебе пошло говорил… я. тебе даже передать не берусь. Как о товаре, о тебе говорил!;

– Неправда! – закричала Аня. – Врете! Не может быть. Это вы специально сейчас все!..

Она снова закрыла лицо руками, затрясла головой, и Андрей Павлович осторожным, бережным движением отнял ее руки от лица и взял в свои.

– Специально. Правильно, Анечка. Все правильно. Ты молодец, ты умница, ты все понимаешь. Но неправды тут нет. Просто когда и сказать, как не сейчас. Не стоит он тебя, мизинца твоего не стоит…

Он говорил это, гладил ее мокрые от слез руки, и Аня понемногу начала успокаиваться.

Но чем больше успокаивалась Аня, тем ближе подступали слезы у Лиды; она крепилась, крепилась, кусая губы, – не выдержала в какой-то миг, слезы полились у нее ручьем, и она быстрым шагом, едва не бегом, пошла из комнаты.

Краем глаза Андрей Павлович уловил какое-то движение рядом, поднял голову, увидел, что это уходит Лида, и увидел, что плечи ее вздрагивают и она вытирает на ходу щеки ладонями. Лицо его как смялось: тревога, страх, стыд – все прорезалось на нем, он вскочил с дивана, оставив Аню, бросился вслед за Лидой из комнаты.

– Какая подлость, ой, какая подлость… – прерывисто вздыхая, но уже не плача, проговорила Аня.

Андрей Павлович заскочил следом за Лидой на кухню, закрыл дверь и обнял ее сзади за плечи:

– Лида! Лидочка! Лидуня!.. Милая моя Лидочка, что с тобой?

– Не надо, Андрей. Оставь! – с трудом, сквозь стиснутые зубы ответила Лида.

– Но что, что такое, Лида? Что случилось? Почему ты не хочешь, ехать, не хочешь меня видеть, почему?

– Андрей!.. Андрей! – Лида все пыталась осилить слезы. – Ах, Андрей!..

– Лидуля! – Андрей Павлович повернул ее к себе лицом и, вглядываясь в ее переполненные влагой глаза, стал гладить по щекам. – Милая моя! Ну что, что случилось, скажи мне. Чтобы я знал, чтобы я понял… Ведь мы вместе, ты не одна, я всегда с тобой…

Лида отняла его руки от своего лица.

– Это я всегда с тобой…

Мгновение Андрей Павлович молчал. Потом заговорил с горячечной, исступленной силой:

– Ты устала?! Милая моя, радость моя, ты устала? Я знаю, я понимаю… я плох, я дурен… так, как у нас, это нечестно по отношению к тебе… но как по-другому? Ты даешь мне силу, ты для меня, как Гея, я, как Антей… я изможден, жить неможется – припадаю к тебе и оживаю, вновь становлюсь человеком. Прости меня, милая моя, радость моя!.. Никто не знает мой ад, этот огонь, на котором поджариваешься… я хожу на работу, играю из себя бодрячка, весельчака, кажусь, наверно, другим этаким везушником, сам порой начинаю себя чувствовать таким… но потому лишь и могу быть таким, что есть ты! Я не могу без тебя, мне нельзя без тебя… зачем мне это кавказское побережье, если без тебя?!

Он называл себя бодрячком, везушником – кем и действительно казался обычно, – но сейчас в нем ничего не осталось от этого обычного, сейчас это был смятый, потерянный человек, и в выспренности его речи не проглядывало никакой позы – одна оглушенность, судорожная попытка спрятаться за слова, спастись ими, заслониться…