– Ну это надо же! Нет, это надо же!.. А благородный! Кронштейны он все-таки достанет…
Длинным пронзительным звонком зазвонил телефон. От неожиданности Нина Елизаровна вздрогнула, будто ее ударило током. И суматошливо бросилась к аппарату.
– Алле! – крикнула она в трубку с этой суматошливой запаленностью. Следом все лицо ее пришло в движение, переменилось, сделалось улыбчивым, оживленным и жизнерадостным, полным силы сделался голос: – А, Леночка! Здравствуй, милая, да!.. Сказать, что от Веры Петровны… Ну, я же говорила, что сработает! Это стопроцентно, абсолютно стопроцентно. Может, и Веры Петровны никакой не существует, а это у нее, у Любы этой, просто пароль такой… А массаж как делает, чудо, да? Просто как в раю побывала. Я лично прямо заново рожденной от нее выхожу. Благодарить не надо, не за что, рада была оказать тебе… – Помолчала, слушая, и воскликнула: – Ой, надо! О стольком тебе сказать есть. Но у меня сейчас такая пора… Созвонимся, да. Так по тебе соскучилась… Давай, да, давай. Целую, милая. И я тебя, да. – Она положила трубку, и, пока опускала ее, улыбку с ее лица как смыло. – Кронштейны он, видите ли, достанет все-таки! – воскликнула она, всплескивая руками.
– Уперся, да, мы слышали, – появляясь в комнате, сказала Аня. Прошла к дивану и плюхнулась на него. – Дверь хлопнула.
Нина Елизаровна посмотрела на нее долгим, тяжелым взглядом.
– Что значит «уперся»? Что у тебя за выражения? «Ушел», знаешь такое слово?
Она тоже вернулась в комнату, но остановилась на самом пороге и, заложив за спину руки, прислонилась к косяку, и было в этой ее позе и в выражении ее лица что-то такое смиренно-жалкое, раздавленное…
– Ну, ушел! – поправилась Аня. – Со смаком и выразиться не дадите. – И спросила мать: – Кто такой? На кухне мы с ним сидели – такую поэму про тебя слагал. Прямо святая дева Мария пополам с Афродитой. У меня аж уши вяли.
– В самом деле, мама, кто такой? – спросила и Лида. – Такое хорошее лицо у него.
Нина Елизаровна хотела было ответить что-то резкое Ане, но передумала.
– А, тетёха какой-то, – сказала она, – неудачник. Всю жизнь ему не везло. Не знаю в чем, но не везло. С женщинами, наверное… Соединить наши жизни предлагал. Ни больше ни меньше… Этого только мне не хватало. Хватит с меня, был уже у меня один неудачник.
– Кто это у тебя был неудачник? – проговорила Лида.
Так проговорила, что вопрос ее требовал скорей не ответа, а запрещал его.
– Твой отец, кто ж еще, – ответила тем не менее Нина Елизаровна.
– Это он-то неудачник?
– Я не о сейчас говорю. Я о той поре, когда он институт бросил и артистом себя вообразил. Он вообразил, а кругом никто что-то не воображал. Не жизнь, а каторга. В сумасшедшем доме, наверно, легче.
Лида передернула плечами. Странное было, несвойственное ей вообще движение, казалось, не она передернула ими, а это они передернулись сами по себе.
– Странно ты говоришь: он вообразил, а никто не воображал. Как же он тогда стал им все-таки, да еще таким известным?
– Кто тогда мог представить, что ему так везти начнет, – сказала Нина Елизаровна.
Аня на диване уличающее хмыкнула:
– Логика на грани фантастики! Как это ему везти стало, если у него таланта нет, а он только вообразил?
Нина Елизаровна, в который уж раз за нынешний вечер, снова сорвалась в крик:
– Молчи! Ты еще будешь! Воровка! В гроб меня вгонишь! – Ломая руки, она упала в кресло, откинула голову и в изнеможении покатала ею по спинке. – Господи, за что?! Как я устала… Дочь, родная… такая жестокость. В кого, в кого ты такая?!
– В тебя, в кого же еще, – спокойно, с довольством мстительности сказала Аня. – Ты же бросила Альберта Евстигнеевича, когда ему тяжело было. Не захотела с ним трудности делить. Под крылышко к бабушке с дедушкой убежала.
– Аня, – оборвала ее Лида, – перестань!
– Нет, давай, давай! – истерично проговорила Нина Елизаровна. – Бей мать, которая тебя вырастила! Бей! Что ты знаешь, как я растила?
– Не ты, а бабушка. – с прежней спокойной мстительной интонацией сказала Аня.
– А теперь ты судно из-под нее вынести не можешь?!
– Снова логика на грани фантастики!
– Все! Конец! Хватит! – Лида стремительно перелетела через всю комнату к обеденному столу и с размаху ударила по нему ладонью. – Если еще слово… Обе! Обе! Слышите?!
В крике ее было какое-то такое последнее, предельное отчаяние, что он и в самом деле подействовал отрезвляюще и на Нину Елизаровну, и на Аню. Нина Елизаровна, раскачивая головой, опустила лицо в раскрытые ладони и замерла так. Аня же, посидев немного в молчании, поднялась с дивана, прошла к выходу из комнаты, постояла на пороге и, ни к кому не обращаясь, махнула в сторону кухни рукой:
– Там вообще-то все готово ведь, можно есть…
Никто ей не ответил. Нина Елизаровна на звук Аниного голоса лишь отняла руки от лица и опустила их на колени, а Лида, после своего крика словно закаменевшая, неожиданно бросилась к матери, присела перед нею на корточки и поцеловала ее сложенные на коленях руки.
– Прости, мама… – сказала она.
– Я говорю, там ведь вообще готово все, – повторила Аня.
Лида поднялась с корточек.