Бабьи тропы

По привычке Степан заложил нож за голенище. Мало ли что могло случиться!

В первой комнате встретили их три седовласых старца, одетых в белые холсты и в такие же белые валенки.

Поклонившись им в ноги и получив благословение, Ширяевы прошли во вторую комнату, в которой жили три старицы.

Когда Петровна подошла и повалилась в ноги последней старице, столетней, глухой и слепой Фивонии, старуха перекрестила ее и строго сказала:

— Кобелей-то наших не ублажай… не блуди!

Запылали щеки у Петровны от смущения. Не ожидала она такого разговора от старицы. С трудом выговорила:

— На сносях я, матушка…

Старуха уже успела от кого-то узнать, что Петровна беременная.

Потрясая седой головой в темненьком платочке, она шипела беззубым ртом:

— Ужо раштряшешьшя… шоблюдай шебя… держи крепко!.. Народ ждешь вшякой… ешть варнаки, которые…

Петровна поднялась на ноги и отошла в сторону.

Теперь повалился в ноги старухе Степан, приговаривая:

— Благослови, матушка…

Шамкая молитвы ввалившимся беззубым ртом, старица перекрестила его и потянула к себе за рукав, усаживая рядом на лавку; поглаживая шершавой рукой по длинным кудрям Степана, спросила:

— Не штрижешь?..

— Нет, матушка, — ответил Степан. — Некогда этим делом заниматься… стрижкой-то…

Старуха склонила набок голову, отвернула темненький платок от уха и сказала Степану:

— Кричи громче… Не слышу.

Степан крикнул ей в самое ухо:

— Не занимаюсь стрижкой… Некогда… Все больше ходим по святым местам.

Старуха трясла головой и шамкала:

— И когда время будет… не штриги… не ублажай еретиков… не потешай шатану…

Подумав и пожевав губами, она спросила Степана:

— Отколь пришли?

— Везде побывали, мать, — уклончиво ответил Степан.

Старуха опять помолчала. Еще раз подумала. Потом вдруг затрясла головой и спросила дрожащим шепотом:

— Катька-то… шука-то… жива?

Степан не понимал, о ком речь ведет старица, о какой Катьке? Хлопал глазами и молчал.

А старуха злобно шипела, допытываясь:

— Не жнаешь? Аль шкрываешь?.. Жива или подохла штарая-то шука… чарича-то… Катька-то?.. Кто на прештоле-то антрихриштовом шидит теперь?

Понял наконец Степан, что допрашивает его старица о том, кто сейчас сидит на царском престоле, какой царь?

Крикнул ей в ухо:

— На престоле теперь сидит Лександра Третий…

— Подохла, жначит, Катька-то?

Степан молчал.

— Штоб ей ни дна, ни покрышки, — злобно зашамкала и закрестилась старуха, тряся головой. — Наштрадались мы иж-жа нее, иж-жа пошкуды… Не к ночи будь помянута, подлая… Кобелю твоему подарила наш, шука гулящая!.. Вшю деревню подарила!.. Да… Жначит, подохла, говоришь? Туда ей и дорога… Шпаши мя и помилуй, жаштупнича… Погоди ужо, пошкуда… вштретимшя там, на том швете… обшкажу вше про тебя вшедержателю… Гошподи, шпаши мя и помилуй!.. Да… жначит, подохла… Катька-то? Та-ак… А наш барин-то был жверь!.. Да… Подохла…

Старуха закрестилась пуще прежнего и зашептала слова молитв.

Степан понял, что старуха клянет какую-то царицу Катерину, которая подарила своему возлюбленному всю деревню, в которой жила когда-то эта старуха. Понял и то, что все это, очевидно, было очень давно и все же старуха не забыла ни царицы Катьки, ни злого барина; все еще считала их живыми.

Слепая и глухая старуха крестилась, шептала какие-то молитвы, совсем позабыв о том, что около нее находятся вновь прибывшие богомольцы. Степан поднялся с лавки, мигнул Петровне, и они оба еще раз поклонились старицам и старцам:

— Благословите, матушки и батюшки!

— Благословите…

Старицы и старцы ответили:

— Бог вас благословит…

— Идите и трудитесь с молитвой…

Степан и Петровна вышли во двор и направились к настоятелю скита, отцу Евлампию. Вошли в келью.

Очень высокий, плечистый и длинноволосый Евлампий, одетый, как все старцы, в белые холсты, стоял у задней стены, перед черным аналоем, поставленным в простенке между окнами; одной рукой он размашисто крестился, кланяясь медному киоту, висевшему над аналоем, а другой — перебирал лестовку.

Бревенчатая келья Евлампия была просторная, но пустая и мрачная. Освещалась она только лампадкой, висевшей под образками, да восковой свечой, горевшей на столе перед раскрытой книгой в черном кожаном переплете. Около этого единственного стола посреди кельи стоял толстый обрубок дерева, заменявший табуретку. Вдоль правой стены, от переднего угла к двери, тянулась широкая лавка в три доски с деревянным изголовьем. А около левой стены, на полу, стоял большой сосновый гроб, покрытый медвежьей шкурой; из-под шкуры виднелась сухая труха и подушка в кумачовой засаленной наволочке.

Не оборачиваясь на стук двери, старец опустился на колени и, раскачиваясь огромным и крепким телом своим и болтая темно-русыми космами, отвесил три земных поклона; потом поднялся на ноги, размашисто крестясь и перебирая лестовку, забормотал;

— Осподи, помилуй… осподи, помилуй… осподи, помилуй…

Степан крякнул и шумно высморкался.

Только после этого Евлампий повернул к вошедшим свое русобородое и красное лицо с толстым багровым носом, с маленькими черными глазами, сидящими глубоко под мохнатыми бровями.

Молча шагнул он к гостям, бегая взглядом по их одежде и лицам.

Степан повалился ему в ноги;