Баба Яга и ее внучки Ягобабочки

И всё думала она, как бы сделать так, чтобы её желание сбылось. И вспомнила про деревянную тележку. В той тележке Манюшку самою когда-то отец с матерью катали, и она тележку под крыльцом нашла, пыль с неё смела, усадила тяжёленького Егорку в крепкий кузовок:

— Теперь нам обоим хорошо! Теперь я будто лошадка, а ты будто кучер. Поехали!

И они поехали.

Катится тележка по улице, самодельные колесики скрип да скрип, белая голова Егорки над кузовком торчит.

А деревенские люди, старые да малые, те, которые и в добрую и в худую погоду завсегда дома, — из окошек смотрят, кричат Манюшке:

— Ты куда это наладилась? Завёртывай с братцем к нам.

А Манюшка отвечает:

— Нет! В доме-то мы и во своём насиделись. Мы поехали за деревню, за околицу, на весь на вольный простор.

Тогда старые люди принимаются пугать:

— Худо сейчас за околицей, за деревней. Там жара, тишь и никого нету. Там только страшная птица-полудница летает, она вас утащит.

А Манюшка и опять машет рукой:

— Не утащит. Мы с Егоркой не боимся никого, мы — бедовые сами!

И вот они едут всё дальше и дальше. Деревенька Тёплые Лопушки за колосьями ржи скрылась, густая рожь повдоль пыльной дороги стеной стоит, не колышется, и никого кругом нет.

Не видать в знойном небе и страшной птицы-полудницы.

— Зря нас, Егорка, пугали. Сейчас вот проедем немного, и начнётся вольный простор. Я знаю, мне отец сказывал.

И тут рожь ушла в одну сторону, дорога — в другую сторону, и очутились они на зелёной лужайке, на высокой горушке.

Далеко внизу темнеет меж кустов речной омуток, в нём быстрые молнии рыбок, а за этим омутком, за речкой такое луговое раздолье, что захватывает дух.

— Вот туда нам, под горушку, за речку, и надо бы, — говорит братцу Манюшка, — да боюсь, мне тебя обратно кверху не вкатить… Только нам ведь неплохо и тут!

Что правда, то правда. Над речкой на лужайке, на высокой горушке, весело, свежо. Под тележкой у Егорки кузнечики гремят. Почти по-над самой землёй береговые ласточки вьются. С цветочка на цветок перелётывают мотыльки.

А цветы — жёлтые купавки, клевер малиновый, синие колокольчики — такие яркие, что маленький Егорка лишь увидел их, так сразу в кузовке своём радостно и заподпрыгивал.

— Потерпи! — сказала Манюшка. — Потерпи чуть-чуть! Колокольчики тебе ни к чему, ты их в рот потянешь, а лучше я тебе насобираю земляники. По ополью, по траве она, смотри, какая крупнющая.

И Манюшка стала собирать спелую землянику. Правой рукой берёт, в левую пригоршню складывает.

Складывает и на братца оглядывается. А как новую ягодку в высокой траве заметит, то сорвёт её и ласково крикнет:

— Ау, Егорка, ау! Не бойся, я тут.

Егорка думает, что это сестричка затеяла с ним такую игру в прятки, сам у себя в кузовке подпрыгивает ещё пуще, сам пробует тоже сказать:

— Агу-у… Агу-у…

И вот отходит Манюшка шаг за шагом всё дальше, на братца оглядывается всё реже, лишь голос ему подаёт да слушает, как он «Агу!» отвечает. А когда алых ягод набрала полную горсть, то снова аукнула и — ответа вдруг не услышала.

Опять аукнула и — опять не услышала.

«Заснул, что ли?»— подумала Манюшка и выглянула из травы.

А как выглянула, так ягоды из горсти у неё все на землю и просыпались.

Нет на том месте тележки с кузовком, нет на том месте братца Егорки — отвечать там Манюшке некому.

«Неужто птица-полудница пронеслась?»— обмерла Манюшка и кинулась туда, где только что стояла тележка.

Но стояла-то она раньше на краю лужайки, над омутком, над речкой, и когда Манюшка заглянула вниз, то и совсем заплакала:

— Ой, да что это я наделала!
Ой, сама я во всём виноватая!
Без пригляда оставила братика,
И, видать, покачнулся с тележкой он,
Да и съехал под горочку в реченьку…
Вон и прямо следок в омуток,
И волна оплеснула песок!

Сбежала Манюшка на этот песок, встала на колени, смотрит в воду.

А там, под водой, и следа уж нет, там только играют меж чистых камушков пескарики да усатый рак куда-то не торопясь ползёт.

— Рак, рак! — позвала горестно Манюшка. — Куда девалась тележка с братцем? Сползай туда, где поглубже. Посмотри, нет ли там Егорки…

Хмурый рак и усами не повёл, пополз дальше по своему делу.

— Пескарики, пескарики! — взмолилась Манюшка. — Занырните вы на самую глубину! Поищите братца!

А пескарикам хоть бы что, играют себе, меж камешков в светлой воде вьются, будто не слышат.

Тогда Манюшка всей речке кричит, просит её, уговаривает:

— Расплеснись, речка, на две стороны! Верни мне Егорку! Я тебе за него что хочешь отдам!

Но и речка молчит. Бежит она, меж ракитовых кустов струится и даже в ответ не плеснёт уж волною.

И не знает Манюшка, что делать теперь. Села на песок, слёзы платком утирает, кается:

— Плохо я за братиком смотрела, ухаживала плохо. Даже Пудом Иванычем обзывала… Вернись он теперь, я бы его и с рук не спустила, как бы мне ни было тяжелёхонько… Да поздно теперь каяться. Видно, придётся мне и самой в речку нырять.