Б. М. Кустодиев

Такая же полемичность по отношению к традиционному, сентиментально-либеральному истолкованию поэта исключительно как «печальника горя народного» ощутима и в выборе стихов для книги в «Аквилоне». Кустодиев явно задался целью оттенить и подчеркнуть лиризм поэта, его изначальную доброту и привязанность к людям и родной природе.

Один из рецензентов обратил внимание на характерную особенность «техники» иллюстратора: «Нежная литографская пыль его заставок и концовок, как нельзя лучше, сочетается с текстом». Невесомые кустодиевские штрихи сродни нежной пыльце цветущей вербы, как будто это ее пушистые шарики на миг прикоснулись к листам книги и оставили на ней свой смутный отпечаток.

И легкая туманность фигур героев — застывшей в тяжком раздумье Катеринушки возле околицы или самих коробейников, словно бы возникающих из волн спелой ржи, — замечательна по своей «деликатной» ненавязчивости: художник воздерживается от того, чтобы придать чрезмерную определенность образам, давно живущим в представлении читателей в некой песенно-сказочной дымке, окутывающей их со времени давнего, по большей части — с детских лет, знакомства со строками поэта.

Совершенно в ином ключе выдержаны иллюстрации к лесковской «Леди Макбет Мценского уезда».

«Встреча» с Лесковым не случайно оказалась для Кустодиева истинным счастьем. В характере творчества писателя было много родственного его будущему иллюстратору.

«…Он гораздо охотнее и легче, чем другие, идет к жанрам примитивным, иногда почти доходя до лубка…» — это не про Кустодиева сказано, а про Лескова в одной из критических статей Б. Эйхенбаума^[72]. И по его же адресу иронизировал в полемике Достоевский: «…работа вывескная, малярная»^[73]. Упрекали писателя и за «стремление к яркому, выпуклому, причудливому, резкому — иногда до чрезмерности».

Это Лесков же отстаивал права «тихой, но язвительной шутки». И эти слова порой вспоминаются при долгом всматривании в кустодиевских персонажей.

«…С первой строчки, — размышляет сегодняшний исследователь творчества Лескова Л. Аннинский, — меня охватывает противоречивое, загадочное и веселое ощущение мистификации и исповеди вместе, лукавства и сокровенной правды одновременно»^[74].

Ощущение необычайно близкое тому, которое вызывают и произведения Кустодиева.

Касаясь еще начального, в сущности, периода творчества художника — его работ в сатирических журналах первой русской революции, — Г. Стернин сделал характерное замечание: «Особенно умело сохранял и вместе с тем мистифицировал конкретность предметно-пластического видения натуры Кустодиев»^[75]. И эта «мистификация конкретности», как мы уже видели, затем приобрела в его творчестве чрезвычайно важное значение.

Кустодиев был первым, кто иллюстрировал «Леди Макбет Мценского уезда», дотоле почти забытое произведение, и кому мы в значительной степени обязаны нынешней огромной популярностью этой книги. «Кустодиев осмыслил сюжет как бы в вакууме, он начинал „с нуля“, — пишет Аннинский, — шел от текста и только от текста. Ему помогла не только общность тематических интересов с Лесковым… легко уловить и общее в самой „интонации“ их письма. Конечно, Кустодиев мягче и добрей Лескова, его ирония никогда не становится горькой, насмешка — жалящей; однако в самой „сдвоенности“ взгляда, в обманчивой наивности штриха, в этой чуть уловимой терпкости линии есть что-то от лесковского знаменитого „коварства“. Критики давно подметили эту особенность кустодиевского письма: смотришь — простота, богатство, рубенсовская роскошь! Отходишь — и в роскошестве многотелесных красавиц ощущаешь иронию, тревогу, тоску художника, русского интеллигента на рубеже двух веков…»^[76].

В иллюстрациях к «Леди Макбет…» то «черное», что порой лишь проглядывает, угадывается в кустодиевских героинях, как в одной из гоголевских русалок — ведьма, стремительно и грозно разрастается. Ласковое небо, сиявшее над «купчихами», заволакивает черная туча, его раскалывают молнии безжалостных страстей.

Скучающая у окна красавица, изображенная на одном из первых рисунков, на другом приподнимает занавеску таким жестом, будто в себе что-то приоткрывает, и все вокруг пророчит о притаившихся в ней страшных готовностях (если воспользоваться словом Щедрина): «…тяжелый длинный сундук с горящей свечой неожиданно напоминает гроб, — замечает В. Е. Лебедева, — а за спиной раздетой, простоволосой женщины притаилась черная, зловещая тень…» Вскоре мы увидим на иллюстрации и реальный гроб, в котором лежит отравленный Катериной свекор.

«Созвучность» Кустодиева Лескову чувствовал и Горький, высказывавший в те годы озабоченность положением больного художника.

«Кустодиеву очень рад, — писал он И. А. Груздеву в декабре 1926 года, узнав, что Борису Михайловичу хотят заказать обложку к роману „Дело Артамоновых“, — я его люблю, прекрасный русский художник.

Вероятно, он нуждается в заработке, предложили бы ему иллюстрировать Лескова или „В лесах“ Печерского. Наконец „Фому Гордеева“, да мало ли что!

Он великолепно сделал бы это!»