Азов

– А будь вам проклята службишка ваша! – крикнула Ульяна. – Давай-ка мне коней, я побегу на Дон… Про­щай, проклятые бояре!.. Запытали они, проклятые, Исая Бондаря – муженька моего. А ни за что! Ироды!

Метнувшись к Науму, Ульяна тихо переговорила с ним и выбежала во двор.

– В Москве не жить ей, – сказал пристав. – В тюрьме сгинет баба!

И сел писать бумагу:

«…июля в девятый день, по государеву цареву и вели­кого князя Михаила Федоровича всея Руси указу и по приказу дьяков, думного Ефима Телепнева да Максима Матюшкина, Степан Борисов сын Юрьев, да Петро Ва­сильев сын Зайцев, да Иван Елизаров сын Бертенев; да подьячий Алешка Карапелов – посланы на дворы, где стоят донские казаки: атаман Наум Васильев да есаул Сила Семенов с товарищи – переписывати их рухлядь, ковать в железо и роспись имянно сделать…»

Савва Языков стал чернить на бумаге опись имущества, отобранного у атамана, есаула и казаков:

«…В Ордижцах, на подворье у Ульяны Гнатьевны, вдовицы, женки мучника, стояли казачьи рухляди атамана Наума Васильева, да казаков Епихи Игнатьева, да Андрюшки Алексеева: 5 пищалей, да ствол, да 5 вязней[42]; зипун дорогильный, кушак турской, шелком вязанный, на ем нож булатный, черен – рыбий зуб, ножны хозевые, черные, оправлены серебром, кушак мухояровый, черный; подушка шитая; двое штаны лазоревые; зипунишко серое сермяжное; попона пестрая, епанча черкасская, войлок ордынский; котел медный и сундук замкнут…»

Наум Васильев прервал его:

– Погоди! Почто ж ты не писал кафтанишко сизый суконный?

– А позабыл – впишу!

– Попон волошских не вписал!

– Впишу…

Но не вписал все же пристав складни резные, на трех створках, иконы дорогой…

– Э-э! Пристав! Пиши всю пашу рухлядь и не обворовывай!

– Вся ночь уйдет в писании. Всего не перепишешь,

– А ты пиши не торопясь, – сказал Васильев. – Ночь длинная.

Вдруг есаул Семенов вскочил. «Эх, мать ты моя, молись за меня во Нижнем Новгороде, – подумал, – ночь темная не подведет!»

– Прощайте, казаки! – прокричал и выскочил в окошко. За ним – еще два казака.

Раздались выстрелы, шум поднялся, но вскоре все затихло.

– Выводите казаков! – заорал пристав и выругался.

Переписал пристав все, что было рухляди. Кроме того, приставом Саввой Языковым записано было в рос­пись: «66 пищалей, 66 вязней, 66 сабель».

Все записанное приставом доставлено было в Посольский приказ с короткой припиской:

«А есаул Сила Семенов, да вдовица Ульяна Гнатьевна, да два казака с ее постоя бежали со двора и нигде еще не объявились».

Когда казаков и атамана Васильева привели во двор Посольского приказа, к ним сейчас же приставили стражу и Савву Языкова. И вскоре повезли в разные остроги, а Наума Васильева – в Белоозеро. С ним десять человек.

В дороге за Москвой стали они кормить коней. Солнце было за полдень. Стояла жара, и носилась пыль. И опять на белоозерской дороге появился царский возок – из окна показалось морщинистое лицо старухи Марфы Ивановны, матери царской. Опираясь на клюку, она сошла на землю. Едва передвигая ноги, подошла к Науму Васильеву.

– В острог везут? – спросила тихо.

– Везут в острог, как видишь, матушка! – сказал Наум.

– Ослушались царя?

– Царя мы не ослушались. Кого ослушались – нам неведомо. А бояр мы, верно, не почитаем.

– Вы бы бояр почитали да бога не гневили…

– Пустое, матушка! Бояр гневим, а бога и царя мы чтим.

– Остер язык твой!..

– Острее надо бы, да бог не вразумил. Острее будем! Попили нашей кровушки: в Москве злодеи наши – бояре; в Крыму – татары; на море синем – турки… Иди да звени железом до дальнего острога…

– А подойди-ка ближе!

Наум подошел.

– На тебе, атаман, образок святой. – И протянула она ему дрожащей рукой складенец. Опять, как в прошлый раз, – Николу-чудотворца.

Васильев отступил.

– Царица-матушка! – сказал он. – Твой образок я не возьму.

Старуха затряслась. Глаза сверкнули гневом.

– А! – вскричала она. – Ты богохульствуешь?!

– Нет, матушка, – ответил Васильев. – Не богохульствую, а не хочу я, чтобы гневила царская матушка всевышнего. Кто образок дает, а сам по острогам нас сажает, тот…

– Я ль вас в острог садила?

– Не ты, так государь. Не утруждайся, матушка… Мы царской милости просить не будем – кровь запеклась на сердце…

Васильев отвернулся. Казаки собрались и, окруженные стрельцами, тронулись в дальний путь.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Боярин Борис Михайлович Лыков всем клялся, что по гроб жизни не ступит его нога во двор презренного холопа Митьки Пожарского.

«Унизил-де, посрамил, матушкой моей Марией попрекал, за всех бояр на Лыковых обиды вывалил, полез в заступники донских казаков, царя не кто иной, а Митька поставил ни во что!» – повсюду сеял о нем боярин Лыков нелепые слухи.

Но когда наступили опасные времена, не выдержал боярин Лыков: нахлобучил шапку, надел боярскую шубу и побежал к подворью Пожарского. Бежал боярин с таким страхом на лице, будто у него начисто все поместья погорели.

Забарабанил боярин палкой по деревянным воротам, и перед ним, как в прошлые годы, предстала княгиня Прасковья Варфоломеевна и сказала:

– Вот уж нежданно-негаданно.

Боярин поздоровался, утерся платком, хмуро спросил: