Азимут бегства

Личные апартаменты Исосселеса — типичные, средних размеров покои замка восемнадцатого века: массивная кровать и огромный стол, книжные полки от пола до потолка, книги на полках часто утоплены очень глубоко, перед корешками груды бумаг. На столе уже зажженная маленькая лампа. Анхель садится к столу на стул с прямой спинкой, почти такой же, как тот, в котором он провел всю прошлую ночь. На большой столешнице почти теряется маленькую раскрытую книгу Торы, над словами видны торопливые чернильные пометки. Он никогда прежде не видел оскверненную Тору, во всяком случае, Тору, напечатанную на тонкой бумаге. Анхелю вдруг приходит в голову, что Исосселес, вероятно любит играть в кости. Рядом калькулятор, листы бумаги, исчерканные какими-то уравнениями и еврейскими буквами. Тут же на столе стоит стальная пепельница, из которой торчит недокуренная сигарета, которую Анхель, не успев подумать, что делает, снова закуривает. Над столом маленькая книжная полка, еще книги, некоторые о великом русском математике Георге Канторе, собрание ранних сочинений Эйнштейна, несколько книг о Каббале и несколько туго набитых манильских конвертов. Анхель проводит пальцем по корешкам, глядя на описи содержимого. В большинстве своем это географические названия: Каир, Александрия, Испания, Франция; в самом конце ряда он видит еще два заголовка «Тамплиер» и — самый последний — «Пена и Анхель».

— Твою мать, — вслух произносит он, уставившись на свое имя на папке, найденной в глухой мексиканской дыре.

Снаружи доносится собачий лай, дождь, шелест тростника. Или это шарканье… но у него нет времени на размышления. Он хватает папку с надписью «Пена и Анхель», которая оказывается толще, чем он думал, засовывает ее в штаны сзади и одергивает футболку, чтобы не было так заметно оттопыренное место. Он слышит шаги. Сигарета погасла; он выходит и пускается в обратный путь.

Но как он сюда попал? Свет разительно изменился, день стал ярче, спина взмокла от пота. Мимо гобелена, вот старое деревянное распятие, потом за угол, до развилки, после направо, вот ярко начищенный медный котел, потом налево, опять направо, в холл, под арку, и… черт, он опять пошел не туда. Но пути назад нет, как нет и времени. Анхель со временем не только находит выход, он отыскивает вход на кухню и чашку горячего кофе — свою исходную цель. Более того, он ухитряется пронести эту чашку к подножью лестницы, прежде чем натыкается на первого человека.

—  Amigo.

Анхель оборачивается на оклик, и видит монаха в черной накидке.

— Ты спустился, чтобы помолиться с нами?

Анхель высоко поднимает чашку с горячим кофе.

— Можно сказать, что да.

— Ага.

— Была такая долгая ночь, и простите, но я сам разыскал кофе, не хотел отрывать вас от утренней молитвы.

Монах молчит, думая о чем-то, отворачивается, потом снова смотрит на Анхеля.

— Здесь все ночи длинные. — Он уходит, прежде чем Анхель успевает задать ему вопрос.

Весь день Анхель проводит возле Пены. Ей не лучше. Дыхание ее становится частым и поверхностным, она что-то бормочет, но голос ее тих, а язык, на котором она говорит, не знаком Анхелю. На закате у двери появляется тарелка с едой и новая свечка, но с тех пор прошли бесконечные часы. Становится совсем темно. Монастырь отходит ко сну. Анхель засовывает папку в сумку и старается на время забыть о ней. Около девяти часов сон Пены становится беспокойным. Анхель садится рядом и беспрестанно промокает ей лоб старой рубашкой. Еще на одну вещь меньше придется уносить с собой. За его спиной пространство чисто выбеленной кельи, там же — за спиной — раздается стук в дверь. Анхель оборачивается в тот момент, когда она открывается.

— Войдите.

Это не кто иной, как падре Исосселес, и что толку говорить «войдите», когда он и так уже здесь. Он стоит, напряженно глядя на больную, похожий на долговязую птицу. От него пахнет ромом. Глаза его красны, словно он недавно плакал, но эта краснота не от слез, она — от учения, тяжких трудов и долгих бдений над трудными книгами, которые либо привели его в никуда, либо приблизили на гран к вещам столь далеким, что Анхель не смог бы представить себе этого расстояния ни в одной из известных ему систем измерения.

— Как она? — спрашивает Исосселес; его голос — примитивный инструмент, пара стальных струн, натянутых на костной раме, по которым водят тупой ножовкой.

— Ну, она то ли умирает, то ли живет, или и то, и другое вместе, и в глубине души ухитряется наслаждаться этим.

— Да.

— Что? — переспрашивает Анхель.

— Да.

Анхель пожимает плечами и отворачивается. Он хочет курить, но сигареты в противоположном углу и…

— Я всегда понимал, что Пена очень трудная женщина.

— Этого я не знаю.

— А я знаю. — С этими словами Исосселес поворачивается и направляется к двери. В проеме он оглядывается, опираясь плечом о притолоку, вздыхает и смотрит на Анхеля.

— Я пришел сказать тебе, что мы решили отслужить полуночную мессу для нее, ты услышишь колокол. Ты можешь прийти к нам, если захочешь.

Анхель задумчиво замолкает.

— Это поможет? — В его голосе нет злобы, только печаль.