Аввакум

Нет, не оттого хмурился Афанасий Филиппович, что далек его путь и что многое ему было заказано в государевой грамоте. Другое сердило: прошел такой большой рекой, столько верст позади – и ни гроша прибыли. Да и все не так, как надо. Глупый протопоп где-то застрял. И хоть знал Афанасий Филиппович, что протопопа отпустили из Енисейска на добрых полторы, а то и две недели позже, чем сам он ушел, но то печаль протопопова.

Афанасий Филиппович желал, чтоб все было так, как сию минуту на ум ему, воеводе, пришло. Аввакум далеко, а поп Сергий близко. Приказал привесть.

Поп тут как тут. Поднял руку для благословения, но Пашков руку перехватил и опустил. Сказать Сергию было нечего, и Афанасий Филиппович даже бровями зашевелил, припоминая хоть какую-нибудь укоризну, да и брякнул, наливаясь темной кровью:

– Ты, поп, где серишь? Где, спрашиваю?

Ошалевший Сергий, как заяц перед убиением, лапки на груди сложил, глазами захлопал:

– В кустах, великий господин! Как все, так и я.

– Ты – поп! – рявкнул Пашков. – Тебе со всеми срать невмочно! Делай так свое дело, чтоб даже белки твоего срама не видели.

Поп Сергий от стыда заплакал. И получил пинок в зад.

– Пошел прочь! Прочь!

Челядь пряталась кто куда. Во гневе Афанасий Филиппович был на расправу скор как молния. Но тут явился с охоты сын, Еремей Афанасьевич. Привел пеликана. Пеликану давали рыбу. Хитроумная запасливая птица прятала рыбу в свой мешок. Афанасию Филипповичу забава понравилась, оттаял.

Вдруг известие: из Даур идет отряд с государевой казной. Вечером будут на стану.

21

Воевода Ануфрий Степанов отправил в Москву из Комарского острожка ясачную казну. Девяносто пять сороков соболей и еще двадцать четыре соболя, шестьдесят две собольи шубы, пятьдесят шесть лисьих пластин, три лисицы, выдру, два малахая, две чернобурые лисицы.

В послании Степанов сообщал, что к нему пришел сын боярский Федор Иванович Пущин с пятьюдесятью казаками, У него наказ идти на Аргунь-реку. Но идти не с чем, нужен хлеб и проводники. Проводников и хлеба в Комарском острожке не было.

«А пороха и свинца нет на всем Амуре-реке, – писал воевода. – Богдойские люди поселяться накрепко не дают. От них утеснение и налога большая. Сидим в острогах. Летом уплываем вниз для хлеба и рыбы. Хлеб забираем с боем у неясачных людей, где можно. У богдойцев пушки и пищали».

Богдан Рябышев, везший соболиную казну, сообщил Пашкову, что Ануфрий Степанов дал ему в провожатые до Тугиринского волока пятьдесят стрельцов. Приказ им был, как пройдут волок, тотчас возвращаться. Но назад пошли только сорок казаков, десятеро своровали, подались в бега. Среди беглецов: Кубышка, Чурка, Москва, Камень.

– Что-то больно имена-то у них лихие, – сказал Пашков.

– В Даурах слабого народа нет, – был ответ.

С казаками, бывшими при казне, возвращался купец Еремей Толстый. От его людей узнали, что казаки, голодая в пути, разграбили в Тугиринском остроге запасы хлеба, собранные для отряда Пашкова.

Афанасий Филиппович от такого доноса просиял и потребовал к ответу не Богдана Рябышева, чьи казачки слопали не для них береженный запасец, но самого Еремея Толстого. Три дня бил его, жег ему пятки, сыпал соль в раны и вымучил-таки из бедняги в свою пользу соболиных шкурок на пять тысяч сорок пять рублев!

Пока Толстый тоньшал в заграбастых руках Пашкова, его казаки привели человек тридцать из бежавших крестьян. Троих Афанасий Филиппович запорол до смерти, остальным отсчитали по сорок батогов и отправили туда, откуда утекли, – хлеб сеять, казаков кормить.

Покончив с делами на Большой Тунгуске, Пашков посадил свое воинство на дощаники и поплыл к Долгому порогу. Прихватил с собою суденышко, на котором в Енисейск плыли две пожилые женщины. Одной было под шестьдесят, другой и того больше. Жизнь свою собирались закончить вдали от суеты мирской в Рождественском Енисейском монастыре.

– Бездельницы! – закричал на них грозный воевода. – В сибирских дальних землях у государя женок наперечет, а они – в монастырь! Замуж вас отдам. Не дело, чтоб государева земля пустовала. Как в избе без бабы? Да вы еще спасибо скажете мне.

Бедные женщины пали в ноги воеводе, а он махнул стрельцам, те подхватили вдов, кинули на корабль – и весь сказ.

У молвы крылья быстрые, как у ласточки. Узнал Аввакум о бесчинствах Пашкова в единочасье, хоть и стоял далеко от воеводы. Много не раздумывал. Как причалили, пошел вразумить Афанасия Филипповича.

Версты четыре было до стана. Марковна, провожая, ничего протопопу не сказала, перекрестила и к детям ушла.

По дороге, на пенечке, увидел Аввакум попа Сергия. Тот так и подскочил, так и упал протопопу на грудь.

– Не ходи к зверю! Беды не оберешься. Меня ни за что ни про что словесно похабил. Не терпит он поперечных людей.

– Да я разве противник Афанасия Филипповича? – покровительственно сказал Аввакум. – Я лучший ему друг. О спасении его души пекусь. А правду как не сказать? Не скажу я, смолчишь ты, кто же обуздает в добром человеке врага человеческого?