Автопортрет с устрицей в кармане

– Люди, что жили до нас, – продолжила мисс Робертсон, – хорошо знали, какая связь существует между чистотой воображения и искренностью в любви; они были честны за столом, в бою и на ложе, а потому могли призвать себе на помощь всю мощь природы, если она им требовалась; в гневе они ударяли рукой в землю, чтобы вызвать Эринний, и были уверены, что Эриннии придут. Этот мир учил нас искренности – эти пчелы в ежевике, щегол в ветвях, озера в глубоком лесу, – промолвила она, обратясь к картине, – но мы пренебрегали этим уроком; и тогда мир начал показывать нам лишь нас самих. Не знаю, чего в этом больше – услужливости или презрения. Словно в той истории, которую Генри рассказывал про обезьяну с ключами… Вы слышали ее? – спросила она у присутствующих. – О, это замечательная история. Генри был в девственном лесу и решил отдохнуть. Он лег на землю и уснул крепким сном, а когда проснулся, обнаружил, что обезьяна, одна из тех, которыми кишел этот лес, подобралась к нему, пока он спал, и вытащила ключи у него из кармана. Обезьяна сидела напротив него на ветке, играла с ключами и выглядела совершенно как хозяин всего того, до чего можно добраться с их помощью; по всему было видно, что ключи ей нравятся и что просто так она их не отдаст. Что было ему делать? Он пытался быть с ней ласковым, потом грозным, думал отвлечь ее от ключей, предлагая другие предметы, но обезьяна смотрела на все равнодушно; а когда он совсем отчаялся, то с досады кинул в обезьяну какой-то шишкой, а она нашла такую же и запустила в него; тут к нему пришла счастливая мысль. У него были какие-то другие ключи: он кинул в обезьяну и получил первые обратно.

– Это как общество взаимного кредитования, – сказал Роджер.

– А он потом не пробовал вернуть и вторые? – спросил викарий.

– Кажется, он решил, что обойдется стамеской, – сказала мисс Робертсон. – Стамеска у него была.

– А почему нельзя было воспользоваться стамеской вместо тех, первых ключей? – спросил викарий.

– Не знаю, – сказала мисс Робертсон. – Впрочем, дело не в этом. Он счастливо вернулся, рассказывал нам эту историю, а Танкред за ним повторял. Однажды он таким образом напугал почтальона – тот услышал за дверью: «Обезьяна дала мне ключ» – и решил, что у нас воры в доме.

– Как интересно, – сказал мистер Годфри.

– В наше время, – продолжала мисс Робертсон, – когда все думают, что живопись можно заменить фотографией, скульптуру – отливкой и тому подобное, люди почти не прикасаются к реальности, к ее первоначальным формам. Мы не ценим физическую работу, мы смеемся над нею, бежим от нее; у нас нет терпения достигнуть в ней правильности, и мы не знаем, какой ценой она приобретается. Конечно, мы еще восторгаемся при виде пчелиных сот, мы еще способны видеть в них божественное дарование, превращающее простой воск в нечто прекрасное, но между тем…

– О да, – ввернул Роджер, – соты – это прекрасное зрелище, особенно когда пчелы спят или на службе. Однажды в какой-то итальянской галерее я видел чье-то святое собеседование. Там был изображен прекрасный пейзаж, с колокольней и синими скалами на горизонте, а на переднем плане под дубом собрались святые и заказчик с ними, хорошо одетый и очень самоуверенный молодой человек, которого совершенно не смущало общество св. Урсулы и св. Екатерины. И все это под ясным полуденным солнцем, забыл сказать. Вот, а следующая картина была того же автора и на тот же сюжет, только написана лет на тридцать позже. И там все так же прекрасно – солнце, красные мантии, зеленые мантии, и святые совершенно не изменились: все так же молод Иоанн Креститель, и у св. Екатерины все такое же отличное колесо, сразу видно, что им не пользовались; а заказчик тот же, и он сильно сдал. И самоуверенности у него убавилось, и кожа сухая, и вообще видно, что лучше бы он пошел домой и полежал. Помню, все то время, что я провел у этой картины, я сперва мучился жалостью к заказчику, а потом пытался понять, чего же хотел от меня автор, потому что у него явно были иные намерения. Там в дупле дуба и еще в расселине скалы виднелись пчелиные соты, и я подумал, что…

– Едва ли художник хотел вложить свою мысль именно туда, – сказал викарий.

– Почем знать, – отозвался Роджер. – Надо везде проверить.

– Мисс Робертсон вообще говорила о другом, и то, что она говорила, очень важно, – сказал викарий. – Мы общаемся с природой в пределах нашего сада; мы хотим сохранить иллюзию, что живем в согласии с нею и открыты для ее внушений, но то, что мы видим за этим окном, имеет мало отношения к природе: она ушла, оставив нам этот сад, как погремушку для нашего малоумия. И когда мы видим эту ленивую нежность, эти цветы, этого пса, что носится по клумбам…

– Не надо его сюда пускать, – озабоченно сказала Джейн.

– Привет, Файдо, – сказал Роджер. – Как дела?

– Ему нравится ваша сумка, мистер Хоуден.

– Он слишком разыгрался. Где Эдвардс?

– Эй, эй!

– Файдо, что ты делаешь? – крикнула Джейн. – Немедленно прекрати! Нельзя!

– Бог ты мой, что это?