Автономный рейд

Вообще-то письмо для Пастухова не было никакой необходимости везти в Затопино. Жена его, городская гордячка Ольга, учила музыке детишек неподалеку от дома Попковой. Легко и просто было бы письмо отдать ей. Но имелся один очень существенный нюанс. Пастухов, сам деревенский, даром что нынче и лесопилку прибрал к рукам, и всех затопинских мужиков запряг на себя вкалывать, понимал жизнь. И когда Ритка привозила ему почту, он всегда щедро благодарил ее за оперативность. А вот Ольга его, раскатывавшая на собственной белой «Ниве», жизни не понимала. Думала, фифа городская, что если она богачка, так прочие должны ее даром обслуживать. И если Ритка отдавала почту ей, Ольга только буркала «Спасибо вам большое!» и — все.

Лыбилась, будто на ее большое спасибо можно прохудившуюся крышу подлатать.

Так что Маргарита Павловна Попкова письмо от Мухина Ольге не отдала.

Она положила его в горнице, чтобы дождаться оказии и тогда уж самому Пастухову и отвезти. Он с понятием, отблагодарит.

Стара Ритка нонче стала, чтоб за так добро людям делать.

* * *

А тем временем Боцман, Док и Артист совещались в офисе «MX плюс» неподалеку от метро «Коньково». Они ломали головы над тем, что за катавасия приключилась в связи с невинным вроде бы заказом на перевозку в Тбилиси ценного ожерелья и куда мог подеваться их боевой друг Муха.

Но вскоре пейджер Боцмана подал сигнал, и на нем вырисовалось сообщение:

«Я уже в Тбилиси. Все в порядке. Отдохну тут пару недель. Муха».

Сообщение несуразное: не было никакого разговора об отдыхе, но раз человеку приспичило... Слава богу, хоть объявился...

Глава седьмая. Муха как об стекло

Спалось мне долго и крепко.

Но когда я открыл глаза и узнал потолок камеры, грудь моя не вмещала смеси горя и ужаса, в первый момент непонятного, но такого сильного, что еще чуть-чуть — и взорвет ребра изнутри.

Если бы сверху на меня смотрели — наверное, зрелище открылось бы то еще: подрагивающие от холода жилистые голые плечи, опухшие, с трудом приоткрывшиеся глаза, потрескавшиеся от жажды губы. И в довершение композиции — торчащий, вновь готовый к действиям болт. Обнаружив, что нахожусь в камере один, я испуганно осмотрел руки. Убедившись, что следов крови на них нет, с облегчением перевел дух, ощутив, как бьющий дрожью озноб мгновенно сменился жарким липким потом.

Слишком явственно виделась мне в давешнем бреду чья-то глотка, вырванная моей рукой. Сердце никак не могло успокоиться. Саднящая боль в паху — все ж таки, дорвавшись до лакомого, в азарте я себе кое-что натер — и пятна на полу, на матрасе доказывали, что сладкий кошмар был наяву. Но вот как и с кем — затруднялся толком вспомнить. Или боялся? А самое страшное, я не знал, чем мои бредовые сексуальные игры закончились. Что-то подсказывало, что кончиться они могли очень даже паршиво. И уже одно то, что нигде не виднелось следов кровопролития, успокаивало. Хотя и немного.

Помнились томный беззащитный изгиб нежного горла, один теплый запах которого доводил до исступления, и тут же — маниакальное желание чье-то горло то ли перерезать, то ли вырвать, то ли просто перегрызть. Мысли такие для меня несвойственны, но то, что я их помнил как свои — факт. Очень-очень захотелось, чтобы все это оказалось приснившимся кошмаром. Ах, вот проснуться бы сейчас у себя дома, и чтобы ничего не было! Но следы на матрасе и нытье в паху эту отчаянную надежду отодвинули сразу и безоговорочно. Похоже, здешний кружок юных химиков давеча превзошел все мыслимое. Голова не болит, но на душе так паскудно, словно ребенка обидел.

И — одновременно — дурацкий сказочный восторг. Тут меня опять прошибло потом: в памяти мелькнуло какое-то полудетское лицо, беспомощное и прекрасное, в которое я... Боже ты мой!

Вот чем этот сучий порох придумал меня повязать.

Я, не скрываясь, обшарил взглядом стены: телекамеры нет, точно. Ага, есть зато пятачки деревянных попиков под потолком, а в них — точки отверстий от шурупов. Я подпрыгнул, заглянул в темный зев отдушины. Там блеснул штепсельный разъем для телекамеры.

Вот как это, значит, тут делается: приходишь — пусто; потом тебя выводят на часик, возвращаешься, а тут уже все готово для видеосъемок.

О-о?! И распахнулась тотчас в памяти картина с варварски связанным телом поперек топчана. И ненавидящие изумрудные глаза, в которые я был бы счастлив глядеть всю оставшуюся жизнь.

Добро пожаловать в мир животных — ты, скотина!

Может, мысль о видеозаписи подействовала, может, еще что, но вспоминал я сотворенные ночью свои зверства не изнутри происходящего, а словно бы зритель, со стороны. Мучительно захотелось все-все забыть, прогнать из памяти. Не получалось. Это большая творческая удача Михаила Федоровича Полянкина, что его не было в пределах достижимости именно в те час-полтора, которые я переваривал все сотворенное мною в бреду, все, что осмелился вспомнить. Иначе он бы не просто принял смерть, он принял бы смерть лютую.