Автограф

«Ксения, дорогая, Москву скоро потрясет театральное событие, — писал Ксении Володя, — спектакль о Федоре Волкове. Твой друг Леонид и Рюрик колесят по столице, ищут сценическую площадку для своего произведения. Точнее, Рюрик колесит. Если сценическую площадку не найдет — грозит властям занять настоящую площадь и еще пяток улиц. Двинет колонны поэзии, художников, различных народных ремесел. День искусства и ремесла. Так будет выглядеть спектакль в городе. Карнавальное шествие. Рюрик впереди на белом коне — настоящий Волков, а скорее — настоящий Рюрик. Все настоящее, и ничего понарошку. И я пристроюсь к одной из колонн. К поэзии, например. С твоего позволения. Хотя нет, мое прямое место в ремесле. Ты права».

Ксения услышала, как ей показалось, иронические нотки: Володя иронизировал над самим собой.

Дежурит небось в клинике или отлаживает по поручению Нестегина биоуправление или биосинхронизацию какую-нибудь, пишет заявки на чистые халаты, курит на лестнице у холодильников — «Не выключать. Кровь!», кряхтит, читает медицинские журналы, выданные ему Нестегиным, чтобы крепил во всеоружии отечественную науку.

В короткие свободные паузы пишет письмо. Иронизирует, защищается от тишины, которую не слышит, которой, возможно, боится.

Что за человек Володя?

Недавно побывал в каком-то госпитале, где оперируют в специальных камерах под давлением. С восторгом сообщил об этом.

Страшно полюбить такого? Ну что? Страшно?

Ксения устала рассуждать. Она любит Володю! И Пушкинские горы, работа с письмами, музей, Тригорское, речка Сороть, аллея Керн, очерки для «Молодежной», Мария Семеновна, Андреяша, солнечные часы и еще многое другое, что согревало ее, — все это не разлучало ее с Володей, не спрятало от него, наоборот — возвращало к нему. Двинулись в Ксении какие-то подпочвенные силы. Не побороть. Не удержать. Не усмирить.

Александр Сергеевич, дорогой Александр Сергеевич, я уезжаю! Я влюблена. Нестерпимо влюблена! Когда вы влюблялись, Александр Сергеевич, вы уезжали из Михайловского, вы гнали лошадей, вы мчались, спешили.

И я хочу спешить. Боюсь опоздать. Боюсь!

Вперед, пусть и по едва намеченному маршруту. Это смущает окружающих, тех, кто рядом с Ксенией в данный момент. Они ее не понимают. Да и понять нельзя. В подобные минуты она делается глухой к окружающим и в чем-то жестокой. Жестока она по отношению к Володе? Конечно. Бросила его. Как негодяйка. И по отношению к матери она негодяйка. И теперь будет такой же негодяйкой и по отношению к Марии Семеновне. Все видит, все понимает и никак не изменит себя к лучшему. Не в состоянии.

— Мария Семеновна, я уезжаю, — сказала Ксения как можно мягче.

Мария Семеновна молча поглядела на Ксению.

— Отопительный сезон заканчивается. Пропадет надобность в истопнике. А вообще — выхожу замуж.

Мария Семеновна попыталась улыбнуться, спросила:

— Он вас любит? — Она снова назвала Ксению на «вы».

— Любит.

— Не обидит?

— Нет. Не обидит. Он только мой, я только его. Я поняла.

— Приезжайте, когда поженитесь.

— Я его привезу.

— Он вам не отвечал, а теперь ответил? — осторожно спросила Мария Семеновна. Ей казалось, она поняла причину, по которой Ксения появилась в Пушкинских горах.

— Не отвечала я. Прилично сразу выходить замуж? Как угорелой?

— Замуж всегда прилично выходить.

— Вы сразу вышли? Вы как?

— Я не была замужем.

Ксения смутилась. Мария Семеновна сказала:

— Я сама виновата. Он женился на моей подруге.

— А теперь?

— Женат. Вы его видели. Ночевали у них в доме.

— Я?

— Ну, это не совсем их дом… Он смотритель в Тригорском. Идите, бегите, вам надо спешить. Как угорелой замуж — это лучше всего.

— Да. Спасибо вам за все, дорогая моя Мария Семеновна.

Ксения была готова в дорогу. Мария Семеновна поцеловала ее.

— Хотите, Андреяша отвезет до автобуса?

— Передайте Андреяше привет. Я сама быстрее.

— Передам. Спешите.