Австралийские рассказы

И еще Дамми. Джекоб рассказал нам, что мать его была каторжницей. Она работала на ферме в тридцатых годах. Она родила Дамми в тот день, когда ее по распоряжению полковника высекли, привязав к дереву перед окнами столовой. Дамми, сын одного из надсмотрщиков полковника, был слабоумным и немым, но хорошим работником.

Когда я был маленьким, он никогда не расставался со мной. Мы вместе очищали пчелиные соты в дуплах деревьев, катались на самодельном челноке, пасли телят, копались на кладбище для каторжников, где под олеандрами находили скелеты и цепи, — цепи, при виде которых мое сердце начинало бешено колотиться от негодования при мысли, что людей сажали на цепь, как собак.

Хотя Дамми был взрослым, мой отец относился к нему, как ко всем неразумным существам на плантации — малым ребятам и собакам.

Мой отец, рыжебородый шотландец шести футов росту, задавал нам трепку, порой читал нам нравоучения и снова задавал нам — детям, собакам и Дамми — хорошую трепку, но никогда не бывал жесток в наказаниях, потому что мы были маленькие и беззащитные.

И еще совсем ребенком я понял, что силу мой отец не считал правом. Так что, встретив иммигрировавшего из Америки ирландца, я был до глубины души возмущен его рассказом и уже достаточно поумнел, чтобы хорошо в нем разобраться.

Это было в день пятидесятой годовщины царствования королевы Виктории. Мы отправились вниз по реке на пикник. Пока жарили быка, ирландец рассказал мне, почему он приехал в Австралию. Положение рабочих на сталелитейных заводах Питсберга было тяжелым, и там вспыхнула забастовка. Все ее руководители на основании наспех сфабрикованных улик были посажены в тюрьму теми, кто творит правосудие республики. Там, где сила была правом, самым обычным приговором было пожизненное заключение. И вот он, один из руководителей забастовки, разыскиваемый полицией, бежал из Соединенных Штатов.

Когда после пикника мы возвращались на лодке домой, ом слушал спор между соседями. Речь шла о том, какой строй лучше — монархический или республиканский. Эта тема была популярна в те времена, так как в Австралии начали появляться первые американцы.

Ирландец вмешался в разговор. Я до сих пор помню все, что он сказал:

— Зря спорите, друзья. Что толку рабочему от того, при каком строе он живет? При обеих формах существует неравенство. Мы можем продавать лишь свой труд или его продукты и вынуждены брать то, что капитал сочтет нужным дать за него, — управляет ли нами монарх или президент. А раз капитал не дает нам справедливое вознаграждение за наш труд, мы должны объединиться, чтобы потребовать этого…

В ответ раздались крики протеста:

— Но мы же не рабочие.

— Мы обрабатываем собственную землю.

— Он социалист.

— Чего доброго, он бунтовщик!

Мой отец сказал:

— Ты бы, парень, не взваливал на свои плечи все заботы мира.

Мне показалось, что ирландец прав, и мы потом с ним много разговаривали. Он дал мне книги, которые стали семенем, упавшим на плодородную почву.

Позже, в Сиднее, я столкнулся с проявлениями неравенства, которые заставили меня снова задуматься.

На Питт-стрит бесцельно толпились отчаявшиеся люди. Они, их жены и дети умирали от голода, а в колонии были огромные запасы продовольствия.

Мне вспомнилось племя камилароев, обитавшее в долине нашей реки. В плохие времена все племя одинаково страдало от голода, а когда охота была удачной, добыча делилась поровну между всеми.

Несомненно, белые могли бы организовать свое общество так же справедливо, как и туземцы!

Но собравшиеся на Питт-стрит голодающие уныло твердили о том, что надо «послать делегацию», «пойти с петицией», «предпринять другие шаги»… Они были бессильны и неспособны потребовать элементарной справедливости.

Я понял, что они страдают потому, что они не организованны, потому, что у них нет руководителя.

И когда в 1888 году в Барку появился делегат только что образованного союза стригальщиков, я вступил в его ряды. Моим лозунгом стало: «Рабочие, объединяйтесь!»

Условия существования рабочих на овцеводческих фермах ужасны. Впрочем, не для меня: я молод, хорошо обеспечен, у меня прекрасная лошадь, вдоволь еды. У овцеводов для меня всегда находится хорошая работа. Если я поверну коня на юг, то в доме отца найду кров, а на его полях — работу.

Но я вижу, что другим не так повезло. Старики уже сгорели на работе у овцеводов, а молодые еще не понимают, что за их счёт наживаются, — все они безропотно позволяют эксплуатировать себя и ждут, пока появятся люди, способные повести их на борьбу за справедливую оплату труда.

Итак, я мчусь по дороге.

Я помню, как в прошлый раз, уезжая из Барку, стригальщики устроили концерт в пользу больничного фонда; я написал для них песню с хоровым припевом: