Авиатор: назад в СССР 8

Продолжил снижение, а самолёт, такое ощущение, будто висел, а не стремился к земле. Его не болтает и не сносит в одну из сторон. Про топливо уже и забыл. У меня всё равно не хватит зайти второй раз при такой погоде.

— Удаление 10, на курсе, выше 20.

— 520, — доложил я, но говорить всё труднее.

Продолжил держать небольшой запас по высоте, но после дальнего привода его нужно устранить. Иначе полосу можно не увидеть.

— Удаление 6, шасси, механизация, контроль.

— 300, выпущено полностью.

— Я уже слышу. Держи направление и режим снижения, — подсказал Валера.

Легко сказать. Руки устали, а лицо покрылось испаринами. Дыхание участилось.

— Дальний прошёл, 200, — доложил я высоту и момент прохождения привода.

— Держи обороты. Мигни! — громко сказал Валера.

Включил и тут же выключил посадочную фару, но ответа не было.

— 3, на курсе, выше 10, — громко говорит «посадчик», который не меньше меня сейчас переживает.

Высота подходит к 100 метрам. В эфире молчание, и только нервно прорывается голос Валеры.

— Пока не вижу. Держи направление и не смотри вперёд.

— Удаление 2. На курсе, глиссаде.

Руки, кажется, вздулись шишками и от этого стало им тесно в шевретовых перчатках.

— Обороты, обороты, — продолжает подсказывать Валера. — Строго на меня идёшь.

Голова так и хотела оторваться от приборов, но нельзя. Такое ощущение, что адреналин бил сейчас через край даже на земле. Сквозь маску ощущался этот «запах», который ни с чем и никогда не перепутать.

Чувство было такое, что пальцы ног сворачивались в трубочку. Все мышцы напряжены, спина мокрая и комбинезон прилип вместе с футболкой к спине.

— Ближний, скорость, высота! — кричит в эфир руководитель зоны посадки.

От напряжения мышц рук, ног и живота, захотелось приостановить снижение. Мысль проскочила, что лучше сдаться, но нет. Сяду!

Появилось чувство, что стал невесомым, будто сам начинаешь «лететь». В наушниках прозвучал писклявый звук момента пролёта над приводом, а Валера продолжал молчать.

— Влево не уходи, — услышал я его в эфире. — На оборотах! Выравнивай.

— 118й, полосу видишь?! — вклинивается в эфир Бажанян, которому сейчас не место в моих мыслях.

Высота 70, 60, 50…

— Не вижу, — ответил я, отрываясь от приборов.

— Он прошёл торец! — громко говорит Валера.

Значит, полоса подо мной, но, ни огней, ни осевой линии не видно. Снижаюсь, обороты на малый газ.

Вот они! Слева и справа мелькают ореолы боковых огней.

— Вижу, — еле-еле выдавливаю из себя и убираю обороты.

Держу посадочное положение и вот оно, касание полосы основными колёсами. Опустил нос и выпустил парашют. Скорость начала падать. Проскочил две рулёжки и практически остановился перед крайней. Теперь точно сел!

В эфире продолжают запрашивать меня, а я уже не имею сил, чтобы ответить. Точнее, голос мой пропал. Попытался что-то сказать, но сейчас я как рыба. Только шевелю губами, жадно глотаю воздух и смотрю по сторонам.

Условия не просто сложные. Нецензурной лексикой здесь не опишешь. Ощущение такое, что видимость на полосе не лучше двухста метров, а то и меньше.

— 118й, ответь Янтарю! — уже кричит мне руководитель полётами.

— На… связи, — едва ли не шёпотом ответил я, освобождая полосу и сбросив парашют на повороте в рулёжку.

— Нормально сел? Полосу освободил? Самолёт целый? — это уже спрашивал Бажанян.

Какие-то вопросы у командира странные. Нет бы подбодрить или похвалить.

— Без замечаний.

— После выключения сразу в класс, — резко сказал он.

— Понял. Группе руководства и 117му большое спасибо за управление, — выдохнул я, медленно прорулив мимо стоянки транспортных самолётов, которые остались тут из-за плохой погоды.

— Это всего лишь наша работа, — спокойно сказал руководитель полётами.

— Молодец. У самолёта встречу, — сказал мне Валера.

Меня продолжало трусить и после выключения двигателей. Фонарь кабины открыл не сразу, а вылезти мне помог Дубок.

— Сергеич, накинь одеяло, — сказал мне мой техник, протягивая стандартный армейский «плед» синего цвета с тремя чёрными полосками.

— Если честно, выпить бы сейчас, — ответил я, трясущимися руками накидывая на себя одеяло.

Даже в кожаной куртке было некомфортно. Видимо, напряжение было слишком сильным, что теперь меня зазнобило.

— Давай спиртику налью, — сказал Елисеевич и пошёл к своему огромному ящику с запасным имуществом.

— Не, не! Воды дай, — сказал я, замахав руками.

— Сергеич, ты чего? Ты как воробышек на морозе сейчас. Давай пять капель и успокоишься, — продолжал настаивать Дубок.

— Неа. Пить вредно, Елисеевич. Давай воды, а то пересохло в горле.

— Как знаешь. Эх, и чего тебя туда послали! Руки бы оторвал тому, кто такие решения принимает, — сказал Дубок, протянул мне крышку от клетчатого термоса и налил туда чаю. — Это лучше будет.

— Спасибо, — ответил я, но вкус у чая оказался до боли знакомым, хоть и сладкий.

Легендарный репейник или верблюжья колючка! Не убился на посадке, так обосрусь до смерти от этого отвара!

— Елисеевич, ты специально мне колючку налил?

— Она полезная. Есть ещё спирт и самогон. Выбирай, — улыбнулся он.