Авиатор

– Нет, опишите, пожалуйста, словами. В конечном счете остается ведь только слово.

Спорное заявление. Я промолчал. Но пишу – я же просил его писать.

Дело-то еще в том, что я в данном случае – не лучший описатель. Очень я далек от православной службы. Да и от лютеранской, если разобраться, тоже. Хотя крещен как лютеранин.

Так вот, венчание. Длилось оно минут сорок – это единственное, что я могу сказать с достоверностью.

Смысл его частей мне недоступен – за редкими исключениями. Например, когда священник спрашивает каждого, по свободной ли воле он венчается. Или когда оба пьют из одной чаши. Берет за душу.

Когда Настя пила, Иннокентий так удивительно на нее смотрел. Не могу подобрать слова. Одухотворенно, наверное. Да, одухотворенно.

Можно было бы сделать потрясающую фотографию. Резкий фокус на глазах Иннокентия, а Настино лицо чуть размыто. И мерцание бронзовой чаши. Может, и появится такое фото. Там кто-то снимал, журналисты какие-то.

А мне в голову всё какие-то глупости лезли. Вроде того, что вот Иннокентий 1900 года рождения, а Настя 1980-го. Разница, так сказать, в возрасте.

Понравится ли Иннокентию мое описание?

Пишу и думаю: может, венчание вытащит его из депрессии?

[…]

В ночь после венчания мы не ложились. Сидели на кровати, прижавшись друг к другу. И ни слова не произнесли. Ни одного. Держались за руки и чувствовали одно и то же. Легли под утро. Сразу заснули.

А днем Платоша смотрел телевизор и вдруг говорит:

– Как можно тратить бесценные слова на телесериалы, на эти убогие шоу, на рекламу? Слова должны идти на описание жизни. На выражение того, что еще не выражено, понимаешь?

– Понимаю, – ответила я.

Я действительно понимаю.

[…]

Какое счастье, что я ее встретил.

[…]

За чаем беседовали с Иннокентием о роли личности в истории. Надо же о чем-то беседовать, помимо медицины.

Он повторил свою любимую мысль о вождях. Что народ-де находит ровно того, кто ему в этот момент нужен.

Я говорю осторожно:

– Как вы себе это представляете: всем в 1917 году было нужно одно и то же? Старым, молодым, умным, глупым, правым, виноватым – одно и то же?

– А где вы там видите умных? А главное – правых?

Жестко. Меня эта всеобщая виновность когда-то у Пушкина задела. Узнай, мол, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи.

Это умонастроение связано у него с общим состоянием. Которое ухудшается.

[…]

Спорили с Гейгером. У него, по-моему, странное представление, что веревку на нас всякий раз кто-то сверху набрасывает. Что не сами мы ее сплетаем. Вот уж защитник русского народа… А ведь когда-то рассказывал мне о своих надеждах: вот, думалось, уйдет советская власть – и заживем! Ну, что – зажили сейчас? Советской власти уже сколько лет нет – зажили?

И приход ее не случаен был – я ведь его хорошо помню. Большевиков сейчас называют “кучкой заговорщиков”. А как же “кучка заговорщиков” смогла свалить тысячелетнюю империю? Значит, большевизм по отношению к нам – не что-то внешнее.

Вот Гейгер не верит в коллективное движение к гибели, не видит для него рациональных причин. А причины-то бывают и иррациональные. Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья… Так оно, конечно, не всегда и не для всех людей (тут Гейгер прав), но – для большого их количества! Достаточного, чтобы превратить страну в ад. Мой кузен подается в опричники, сосед идет стучать на профессора Воронина. Коллега Воронина Аверьянов дает на него чудовищные показания. Почему?!

Ну, Бог с ним, с кузеном, он слабый человек, утвердиться хотел. У Аверьянова, допустим, зависть – естественное для коллеги чувство. Но зачем стучал Зарецкий – из принципиальных соображений? Так ведь не было у него принципов (и соображений, подозреваю, тоже). Деньги? Да никто их ему не давал. Он ведь и сам мне по пьяни сказал, что не знает, отчего стучал. А я знаю: от переизбытка дерьма в организме. Оно, это дерьмо, росло в нем и ждало общественных условий, чтобы выплеснуться. Вот и дождалось.

А с другой стороны – может, он тогда и не виноват, что на отца Анастасии настучал? Может быть, общественные условия виноваты? Гейгер-то, я думаю, так и считает. Но ведь не общественные условия на профессора стучали, а Зарецкий. Значит, он совершил преступление, и то, что его тюкнули по голове, оказалось наказанием. Справедливым, подчеркиваю, наказанием злодея, хотя об этом мало кто знал. Сложнее всё выглядит в отношении того, кто его тюкнул. Он – злодей или инструмент справедливости? Или – и то, и другое? Как всё это объяснить Анне?

Иннокентий, сидя за компьютером, спросил меня:

– Где находится содержимое интернета?

Я сначала не понял вопроса.

– Что значит – где? В интернете…

– Вы мне можете назвать конкретное место, где оно хранится? Или надо понимать, что оно равномерно разлито по сети?

– Есть компьютеры, которые хранят информацию, они расположены в компьютерных центрах…

Он не дал мне договорить.

– То есть не существует никакой мистики, и есть вполне определенные машины, которые это содержимое хранят, верно?