Авиатор

– Я, знаете ли, понимаю ваши эмоции, – сказал он тем же ровным тоном, – но и вы меня поймите. Закон есть закон. Все должно пройти без эксцессов. Обещаете?

– Обещаю, – как-то очень серьезно ответил Платоша.

И повторил:

– Обещаю.

Они втроем поднялись в квартиру, а я осталась внизу у лифта. Может, думалось, при виде Платоши наш эсэсовец отбросит копыта? Такого рода эксцесс мне казался допустимым.

Встреча с Ворониным. Странная.

Я предполагал разные сценарии, но не этот.

Думал, будут обоюдные проклятия. Или примирение. А здесь – ни того, ни другого.

Когда мы вошли, Воронин сидел в кресле. Обеими руками держал чашку. Теплая кофта, брюки, тапки. Обтянутый кожей череп с пухом по бокам.

С чашкой он это, подозреваю, придумал, чтобы занять руки. Чтобы иметь возможность не подавать первым руку – боялся, что не ответят. Я, например, не собирался подавать ему руку ни при каких обстоятельствах.

А может, и не боялся. Может, я приписываю ему излишнюю тонкость чувств.

С нами был еще кто-то в штатском – его пригласил Воронин. Войдя, он полуприсел на подоконник, и больше его как бы не было. Идеальный сопровождающий. Он, стало быть, у окна, а мы с Иннокентием на пороге.

– Знаю, что ты воскрес, – шелестит Воронин. – Захотел на тебя посмотреть.

Голос у него уже почти отсутствует, но воля остается. Она будет последним, что его покинет.

Захотел посмотреть на з/к Платонова – вот, доставлен. Под надзором, между прочим. Доставлен и молчит.

– Что, изменился я? – спрашивает Воронин у Иннокентия.

– Да.

– Зато ты – нет.

В комнату входит женщина и принимает из рук Воронина чашку. Остается стоять, покачиваясь с пятки на носок. Скрипя паркетом.

У оконного стекла жужжит муха.

– Да поймай же ее, Чистов, – шепотом предлагает Воронин.

Чистов медленно скользит ладонью по стеклу и коротким точным движением ловит муху в ладонь. Объясняет нам:

– Когда подводишь руку сзади, она не видит.

Выносит муху из комнаты. Женщина обращается к Воронину:

– Что-то нужно еще, Дмитрий Валентинович?

Не отвечая ей, Воронин в упор смотрит на Иннокентия:

– Покаяний не жди.

Женщина, вздохнув, заглядывает в чашку.

– Почему? – спрашивает Иннокентий.

Закрыв глаза, Воронин тихо, но внятно произносит:

– Я устал.

Устал. Вернувшийся Чистов показывает нам на часы.

Мы уходим.

Как удивительно устроена жизнь. Воронин оказался единственным, кто остался, чтобы свидетельствовать о моем времени. Я искал мертвых, чтобы они свидетельствовали – если не словами, так хотя бы своим присутствием, – а тут живой нашелся. Теперь он не столько преступник, сколько свидетель. И я это чувствую, и он чувствует. И нет между нами ненависти. Появляется – да-да! – что-то вроде солидарности. Так на необитаемом острове находишь общий язык даже с дикарем. В известном смысле мы теперь с Ворониным на острове вдвоем. Из нашего времени – только мы вдвоем. Другое дело, что свидетельства его не очень отличаются от свидетельств мертвых. И вид у Воронина какой-то посмертный.

Он сказал: покаяний не жди. В который раз спрашиваю себя: почему? Для чего-то же он был оставлен живым до ста лет – не для покаяния ли? Он великий преступник, и Всевышний, возможно, всё оттягивал его уход, давая ему возможность одуматься. Воронин сказал, что устал. Все решили, что это было сигналом к окончанию встречи. А я думаю, что он говорил о своем состоянии, когда нет уже ни злости, ни раскаяния. Душа погружается в сон.

Чай осенью на открытой веранде. Сапогом раздувают тлеющие угли. Сапог мягкий, как гармошка. И чистый – иначе как же таким будешь что-то раздувать на столе. Собственно, раздувать можно и где-то в другом месте, но сидящим за столом хочется всё видеть с самого начала. Самовар большой, и вода в нем закипает медленно. Все ждут, когда появятся первые струйки пара, пар же пока вылетает только из ртов сидящих. Он хорошо заметен в лучах ослабевшего солнца, которое никого не согревает. Воздух – резкий, с запахами реки и сосен. За забором лает собака, слышно, как о будку бьется ее цепь. Сидя на цепи, можно вроде бы уже расслабиться и особенно не лаять – нет, не получается. Взволнована. Участвует в общественной жизни.

Все – кто бы они ни были – тепло одеты, на некоторых шарфы. К самовару тянутся руки: он уже способен греть. Беседа – нескончаемые титаник да фердинанд – движется волнами, то тише, то громче. Переходит в бормотанье (все немного выдохлись), предваряющее бурление самовара. Всё, закипел. Тут же появляется заварочный чайник, ловящий первую, булькающую еще самоварную струю. Тайм-аут, чтобы настояться. Пошли одна за другой чашки. Сидящие пьют чай – можно сказать, упиваются им.

Событие датируется 1914 годом. Или 1911-м, например. Все описания Платоша настоятельно просит датировать. Зачем? – спрашиваю. Затем, говорит, чтобы показать, что фундаментальные события (то же питье чая на веранде) способны определять совершенно разные времена, а значит – универсальны. По его словам, этот аргумент в пользу точных датировок в равной степени пригоден и против них. Получается, я подумала, что и аргумент универсален.

Допустим, 1907-й.