Август (август 2008)

Окрестности Комо дышат сплошным вегетативным благополучием, и лимоны в оранжереях Белладжио покачиваются на ветках с тем же тяжким торжеством, что и бриллианты на шеях и в мочках посетительниц Черноббио. Впрочем, это все курортные побережные дела, а совсем высоко в горах обнаруживается деревня Эрбонно. Интернет не знает такого топонима. В Эрбонно постоянно живет человек двадцать (а прописаны там и вовсе восемь - прописка вообще очень важный фактор на Комо). Эрбонно располагается на самой границе со Швейцарией: стоит пройти по тропинке вправо километр-другой - и выходишь за пределы шенгенской конвенции. Поскольку ресторан один, приходится ждать своей очереди, украдкой глядя в окно, как хозяйка заведения (она же и официантка, и кассирша, и еще бог весть кто) разносит тарелки с пиццокерри и сырами в каштановом варенье. Высоко в небе бесшумно снуют планеры, под боком понуро пасутся овцы, снег. Идиллия присутствует в столь концентрированном виде, что превращается в свой оксюморон.

В городе Комо я как-то заскочил на минуту в бар, а на выходе официантка вдруг преградила мне путь и знаком указала на место. Я выглянул наружу - по узкой улице шла мерная нескончаемая процессия: священники, дети, калеки. Ровно как Василий Васильевич Розанов лет сто назад в Риме, я угодил прямиком на католическую Пасху. Розанов той Пасхой был так впечатлен, что даже итальянские монашки ему впредь казались жизнерадостнее русских. Я же, в свою очередь, наблюдал самое холодное, властное и пронзительное зрелище своей жизни. Небо почернело, готовясь к дождю, и в этом освещении альбы священников походили на саваны. Крестный ход, ведущий на Страшный Суд.

Странно. В течение каких-то суток страна повернулась ко мне сразу двумя столь характерными для нее сторонами - католической и коммунистической (еще утром я сидел на сундуке, украшенном серпом и молотом, дышал камелиями и разглядывал портрет Ворошилова). В голове зашевелилось что-то из «Дневника писателя», где социализм и атеизм, кажется, были объявлены логическими наследниками католицизма. На другой стороне улицы стоял человек в косухе с седыми волосами, собранными в хвост. На его лице можно было прочесть все что угодно, кроме благоговейного трепета. Улучив мгновение, он бросился в брешь между священнослужителями и через мгновение достиг моего бара. Я подумал, что если на Земле периодически случаются ад и рай, то почему бы не возникать время от времени и чистилищу - особенно в местности, где в него верят. Тот тип в ту минуту явно его посетил.

… По вечерам мы усаживаемся у камина, и Манлио уходит в протяженные воспоминания о партизанском прошлом и прочем bella ciao. Партизан он застал ребенком, но все же застал. Я не понимаю уже практически ни слова, я, как дрова в огонь, привычно подкидываю пригоршню имен по интересующей меня теме.

- И Никола ди Бари - дрянь?

- Да.

- И Умберто Бинди?

- Да.

- И Фред Бускальоне?

- Этот более всех.

- Что же тогда не дрянь? - спрашиваю я, оглядывая полки, заставленные джазом и классикой, в унылом ожидании соответствующего ответа. Манлио молча поднялся на второй этаж. Вернувшись, протянул мне диск: «Вот. Не дрянь. Я бы даже сказал, что это ваш русский Азнавур».

С пластинки на меня смотрело обрадованное лицо Бориса Моисеева. За окном тихо колыхалось огромное ночное озеро. Начиналась песня про Ленинград и Петербург.

* ХУДОЖЕСТВО * Денис Горелов Паромщик

Александр Прошкин и фильм «Живи и помни»

Найдись деньги, он бы мог «Дон Кихота» поставить.

Путь Прошкина - каменистая стезя книжника в аграрной стране, минное поле заведомых иллюзий и запланированных разочарований. И млечный, зыбкий, едва уловимый зов не становящейся ближе коренной родины. Как ауканье с баловной недотыкомкой в трех соснах, русалкин смех да переплеск в омутах: не суйся, паныч, пропадешь.

Все свои фильмы снял он об отторжении безъязыкой, пуганой, косолапой и чумной во гневе страной пусть худородного - да белотелого, пусть и красящегося в свои - да иноплеменного барина.

В «Холодном лете - 53» городские троцкисты-утописты-вредители выясняли отношения со слободской нечистью на глазах редкого северного леса и редкого северного народа, валунов да шишиг. Местные трусили, подлизывались, хмуро наблюдали истребление собак и порчу девок. Провожали пароходы. Ставили скрипучие крестики.

В «Русском бунте» по «Капитанской дочке» чужаки решали вечный для русских элит вопрос личной причастности красному колесу народной воли: расстрига Швабрин отрастил волос, растворился и сгинул - противленец Гринев дерзил косматой стихии, но случаем нежданным выруливал из огня-полымя в негаданную царскую милость, хоть и сочувствовал самозванцу по гроб. Роль изменника отошла лучшему на весь фильм артисту Маковецкому; Петю с Машей, совсем уж явно педалируя инородство имущих сословий, играли поляки Даменцкий и Грушка, а озвучивали татары Башаров и Хаматова.