Август

Мой дорогой Ливий, не могу передать тебе охвативших меня чувств, когда я снова увидел его по прошествии всех этих долгих месяцев в его доме на Палатинском холме, куда его втайне доставили. Я конечно же все это время, согласно указаниям Октавия, оставался в Риме, чтобы присматривать за тем, что творится в городе, и стараться не дать Лепиду — из корысти или по глупости — полностью развалить систему правления в Италии.

Октавию не исполнилось еще и двадцати двух лет той зимой, когда он вернулся с полей сражений, но, клянусь тебе, он выглядел в два, даже в три раза старше. Будучи худым от природы, он потерял так много веса, что кожа складками свисала с его костей. У него не было сил даже говорить — один лишь хриплый шепот срывался с его губ. Я смотрел в его бледное восковое лицо и в отчаянии думал, что ему не выжить.

— Не говори им ничего, — прохрипел он и надолго замолк, словно выбившись из сил. — Не говори никому о моей болезни — ни Лепиду, ни народу.

— Ни слова, друг мой, — ответил я.

Первые признаки болезни появились у него еще год назад, во время проскрипций, и постепенно ему становилось все хуже и хуже. Несмотря на то что эскулапам, ходившим за ним, хорошо платили и даже угрожали лишить средств к жизни, если не ее самой, за разглашение тайны, слухи о болезни Октавия все равно поползли по городу. От эскулапов (жуткий народ — и тогда и сейчас) толку было так мало, что можно было их и не приглашать совсем: они ни на что не годились, кроме как прописывать настойки из ядовитых трав и прикладывать холодные и горячие припарки. Он почти ничего не мог есть, и его не раз рвало кровью. Но чем больше слабел он телом, тем сильнее становился его дух. Больной, он еще менее щадил себя, чем когда был здоров.

— Антоний решил не спешить возвращаться в Рим, а остаться на Востоке в погоне за трофеями и личной властью, — сказал Октавий этим своим ужасным голосом. — Я дал ему свое согласие — я предпочитаю, чтобы он скорее грабил азиатов и египтян, чем римлян… Он, как мне кажется, ожидает, что я скоро умру, и, хотя очень надеется на такой исход, предпочитает быть вдали от Италии, когда это действительно произойдет.

Он откинулся на подушки, прикрыв глаза и тяжело дыша. После продолжительной паузы он снова собрался с силами и сказал:

— Расскажи мне, что происходит в городе.

— Отдыхай, — ответил я, — у нас еще будет полно времени на это, когда тебе станет лучше.

— Рассказывай, — потребовал он. — Пусть тело мое недвижно, разум мой еще жив.

Новости были плохие, но я знал, что он не простит мне попытки подсластить пилюлю.

— Лепид тайно сговаривается с Секстом Помпеем, намереваясь, как мне представляется, вступить с ним в союз против тебя или Антония — смотря кто окажется слабее. У меня имеются тому доказательства, но, боюсь, если мы предъявим их Лепиду, он станет уверять, что затевает это ради мира и спокойствия Рима… Из сражения при Филиппах Антоний вышел героем, а ты — трусом. Эта свинья, супруга Антония, и его стервятник — брат распространяют слухи о том, что, мол, пока ты, дрожа от страха, прятался среди соляных болот, храбрый Антоний расправился с убийцами Цезаря. Фульвия выступает с речами перед солдатами, где утверждает, что ты и не думаешь выплачивать обещанную им Антонием награду; тем временем Луций колесит по провинции, будоража землевладельцев и землепашцев рассказами о том, что ты собираешься конфисковать их земли для поселения на них ветеранов. Ну что, продолжать дальше?

— Если это надо выслушать, я выслушаю, — чуть заметно улыбнувшись, прошептал он.

— Государство почти на грани банкротства; из тех немногочисленных налогов, которые Лепид способен собрать, лишь ничтожная часть поступает в казну, остальное идет самому Лепиду и, как говорят, Фульвии, которая, тоже по слухам, готовится заиметь свою собственную армию, сверх той, что уже есть у Антония. Твердых доказательств у меня нет, но, я думаю, это правда… Похоже, ничего хорошего тебя в Риме не ждет.

— По мне, даже шаткая позиция в Риме лучше полновластия на Востоке, — ответил он, — хотя я не сомневаюсь, что Антоний рассуждает по-другому. Он ожидает, что если я не умру от болезни, то трудности в самом Риме доконают нас. Но я не собираюсь ни умирать, ни пасть под бременем забот.

Затем он оторвался от подушек и сказал:

— У нас так много дел.

На следующий день, все еще очень слабый, он встал с постели, отмахнувшись от своей болезни как от незначительного пустяка.

Он сказал, что у нас много дел… Мой дорогой Ливий, даже твой замечательный труд — как может он передать то стремительный полет, то медленное течение тех лет после Филипп, все победы и поражения, радости и огорчения, выпавшие на нашу долю? Нет, даже тебе это не по силам, и это только к лучшему. Впрочем, я уклонился от темы, и, хотя при этом не преминул похвалить тебя, ты все равно будешь меня ругать.