Август

Скажу тебе, что я бросил свой щит и бежал с поля битвы не из одной лишь трусости, хотя, без сомнения, и она здесь присутствовала. Но когда я вдруг увидел одного из воинов Октавия Цезаря (или Антония, не знаю), идущего на меня со сверкающей сталью клинка в руках и холодным блеском в глазах, время как будто остановило свой стремительный бег, и я вспомнил тебя и все надежды, которые ты возлагал на мое будущее. Я вспомнил, что ты родился рабом, но сумел выкупить себе свободу, что труды твои и вся твоя жизнь были посвящены твоему сыну, чтобы он мог в полной мере вкусить обеспеченного и спокойного существования — того, чего ты сам был лишен. И я увидел этого твоего сына, бессмысленно погибшего за дело, которое было ему чужим, лежащего распростертым на земле, к которой он не питал никаких чувств; а затем я увидел тебя, доживающего свой век в одиночестве с мыслью о зря загубленной жизни того, кто был плоть от плоти твоей, — и бросился бежать. Я бежал, перепрыгивая через тела павших, уставившихся невидящими глазами в небо, которое им никогда уже не увидеть; и мне не было дела, на чьей стороне они сражались, — я бежал.

Если боги будут ко мне благосклонны, я вернусь к тебе в Италию — хватит с меня сражений. Завтра я отправлю это письмо и подготовлю все к отъезду. Если атаки на нас не повторится, мне ничего не грозит; в противном случае я снова сбегу с поля сражения. Так или иначе, я не собираюсь здесь долго задерживаться и принимать участие в резне, цели которой мне неясны.

Я не знаю, кто выйдет из этого всего победителем: партия Цезаря или республиканцы; я не знаю, какое будущее ждет нашу родину или меня самого. Возможно, я разочарую тебя и, как и ты, стану сборщиком податей; но не стоит огорчаться — ведь в это занятие, каким бы низким оно ни было в твоих глазах, ты привнес собственные честь и достоинство. А я — твой сын Гораций и горжусь этим.

V

Воспоминания Марка Агриппы — отрывки (13 год до Р. Х.)

Брут снова отошел к своим укреплениям на возвышенности возле Филипп, которые, как нам скоро стало ясно, не собирался покидать. Мы знали, похоже, даже лучше, чем он сам, что каждый день ожидания обходится нам недешево, ибо наши запасы подходили к концу, и пополнить мы их не могли, так как на море господствовал флот Брута; позади нас были плоские и бесплодные равнины Македонии, а впереди — негостеприимные и такие же бесплодные холмы Греции. Затем мы стали распространять среди войск Брута подметные письма, полные насмешек над его трибунами, обвиняя их в робости и даже трусости. По ночам мы изводили их, выкрикивая оскорбления через разделяющие нас ряды костров, и, терзаемые стыдом, они потеряли сон.

Три недели Брут ждал, пока наконец его воины, не в силах дольше сносить бремя бездействия, возроптали; и Брут, опасаясь массового исхода из своих войск, отдал приказ оставить свои позиции, которые еще могли спасти его армию, и атаковать наш лагерь.

И вот к концу дня они спустились с холма, подобные северному урагану, скрытые от глаз облаками пыли; ни звука не слетало с их губ — лишь стук копыт и глухой топот многих тысяч ног по пыльной земле нарушали нависшую над равниной тишину. Я приказал своим воинам расступиться перед стремительно наступающим противником, а затем снова сомкнуть ряды, взяв его в клещи и вынудив сражаться на два фронта одновременно. Затем мы раскололи вражескую армию надвое и каждую из половин еще раз надвое, лишив их возможности перестроиться для отражения наших атак. К ночи все было кончено — лишь безразличные ко всему звезды бесстрастно взирали с высоты на тела погибших и внимали стонам раненых.

Брут с остатками своих легионов бежал в дикую местность за филиппийскими укреплениями, которые теперь были в наших руках. Он хотел снова перейти в наступление с теми силами, что еще оставались в его распоряжении, но его собственные трибуны отказались жертвовать собой; и вот рано утром на восходе, на следующий день после ноябрьских ид, на одиноком пригорке, откуда была хорошо видна вся картина кровавого побоища, затеянного по его воле и приказу, на глазах у нескольких из оставшихся верными ему трибунов он бросился на меч. Так не стало армии республики; так было отмщено убийство Юлия Цезаря, и смутные времена предательств, измены и междоусобиц уступили место долгим годам мира и порядка в царствование императора государства нашего Гая Октавия Цезаря, ныне Августа.

VI

Письмо: Гай Цильний Меценат — Титу Ливию (13 год до Р. Х.)

После Филипп, очень медленно, часто останавливаясь по дороге, он вернулся в Рим, будучи почти на пороге смерти. Он спас Италию от внешних врагов, и теперь оставалось залечить раны государства, основы которого сотрясали внутренние неурядицы.