Август

Второй документ содержит ряд указаний относительно моих похорон. Те, на кого выпадет обязанность распоряжаться ими, без сомнения, выйдут за рамки моих инструкций, которые предусматривают и без того достаточно щедрые и вульгарные почести; к сожалению, таковые излишества неизменно приносят удовлетворение народу и потому совершенно необходимы. Единственное, в чем я нахожу для себя утешение, — это то, что мне самому не придется при этом присутствовать.

Третий документ представляет собой отчет о состоянии дел в империи: общее число солдат на действительной военной службе, количество (насколько мне известно) денег в казне, финансовые обязательства властей перед управляющими провинциями и перед частными лицами, имена правителей, несущих финансовую или какую — либо другую ответственность, и тому подобные сведения, которые необходимо придать огласке в целях гарантии порядка и предотвращения возможных злоупотреблений. В дополнение к этому я присовокупил некоторые довольно жесткие рекомендации своему преемнику. Я посоветовал ему воздержаться от излишней щедрости и не проявлять чрезмерного своеволия в предоставлении римского гражданства, ибо таковые действия могут ослабить центр империи; я также предложил, чтобы все лица, занимающие высшие административные посты, состояли на службе у государства, получая твердо установленную плату, дабы уменьшить искушение властью или богатством; и наконец, я предписал, чтобы ни при каких обстоятельствах не предпринимались попытки расширить границы империи и чтобы войско использовалось исключительно для защиты уже существующих границ, особенно северных, где германские варвары, похоже, никак не устанут от своей бессмысленной вражды с Римом. Я нисколько не сомневаюсь, что данное указание в конечном итоге будет благополучно забыто, но до того пройдет несколько лет, а это значит, что я по меньшей мере сумел добиться хотя бы отсрочки.

И наконец, последнее: я отдал на хранение сим почтенным дамам свой послужной список, в котором дается полный перечень всех моих заслуг перед Римом и империей, с указанием выгравировать его на бронзовых дощечках, кои должны быть укреплены на колоннах, помпезно возвышающихся при входе в еще более помпезный мавзолей, в котором, согласно моему декрету, будут храниться мои останки.

Копия этого документа в настоящий момент лежит передо мной, и я время от времени поглядываю на него в недоумении, будто он был написан кем-то другим, а вовсе не мной. Во время составления данного списка я столкнулся с необходимостью порой обращаться к трудам, вышедшим из — под пера других людей, — настолько далеки ныне некоторые из событий, которые я перечислял. Как это все — таки странно — дожить до такого возраста, когда приходится полагаться на свидетельства других, вспоминая свою собственную жизнь.

Среди книг, на которые я опирался, было «Жизнеописание», созданное тобой, когда ты впервые появился в Риме; отрывки из истории нашего друга Тита Ливия, касающиеся основания города, в коих повествуется о моих ранних годах; и мои собственные «Заметки к автобиографии», каковые по прошествии стольких лет тоже представляются сочиненными кем-то другим.

Да простятся мне эти слова, мой дорогой Николай, но, сдается, их ныне объединяет одно: лживость. Надеюсь, ты не станешь слишком буквально относить это замечание к собственному труду — я уверен, ты понимаешь, что я имею в виду. Ни в одном из них нет неправды и содержится очень немного фактических ошибок, но все равно все они насквозь лживы. Интересно, за эти последние годы, что ты провел в занятиях наукой и размышлениях о жизни в тиши твоего далекого Дамаска, открылась ли и тебе эта истина?

Ибо, когда я читал упомянутые книги и писал собственные «Заметки», я, как мне теперь кажется, читал и писал о человеке, носящем мое имя, но которого я почти совсем не знал. И, как бы я ни старался, мне не удается как следует его разглядеть; когда же я наконец умудряюсь мельком увидеть этого человека, образ его растворяется, как в тумане, ускользая от моего даже самого пристального взгляда. Любопытно, если бы он мог видеть меня сейчас, узнал бы он то жалкое подобие себя, в которое превратился? Узнает ли он в тех карикатурах, которыми стали люди в целом, своих прежних знакомцев? Не думаю.