Ave commune!

– Сотрём все границы неравенства между нами! – снова воздух сотрясают лозунги, за которыми стоит чья-то народно-партийная воля. – Долой стыд и мораль! Они проводят между нами различие в идеях! Долой классовость! Они разделяют нас по труду и достатку!

За спиной юноши один за другим у стен возвышаются флаги Директории Коммун, её истинные знамёна, принятые не столь давно. Бетон стен покрыли свисающие с креплений у потолка кроваво-алые полотнища. На каждом штандарте багрового цвета трепещется символ, знак партийной империи – два бледных крыла несут на геральдическом щите восьмиконечную звезду, внутри которой покоится сжатый кулак. Весь коридор заполнен стягами страны победившего равенства, которые были приняты не так давно, на всенародном референдуме.

Парень устремляет взор от толпы на исполинской площади, но взгляд не находит ничего кроме гряды бетона, железа и пластика, из которых собраны самые огромные каменные джунгли, которые только есть в Директории. На многие-многие километры тянутся леса высоченных зданий, непроглядные гущи бетонных зарослей, вмещающих в себя несколько десятков миллионов партийцев. Сотнями этажей здания-великаны заслоняют солнечный свет, который тут привычное дело и поэтому улицы и нижние районы пребывают в вечном сумраке. Освещение тянется вдоль маленьких улочек и дорог длинной вереницей ламп и светильников, фонарей и диодных панелей, неся свет в районы, которые без них обречены погрузиться в беспросветный сумрак на долге годы.

Когда примерно месяц тому назад его привезли в город, ставший мегалополисом, от одного вида архитектуры парню стало дурно. Его называют «сверхульем» – местом, где каждая постройка выдержана в монолитном стиле – кубической формы и выкрашена в цвета мрачного несолнечного небосвода. Окна маленькие, узкие, будто бы в средневековом замке и даже сейчас парень вынужден наблюдать за городом из-за весьма небольшого окошка, через которое очень скудно поступает свет.

Шестнадцатое декабря по имперскому стилю или семнадцатое «Зимней Коммуны» – для жителей Директории славный праздник. Парень в капюшоне наблюдает за празднеством – люди собрались на площади, чтобы воздать хвалу «Духу Великой Стачки». Несколько десятков лет назад, в этом городе низшие слои общества прекратили работу на буржуазию выжженного мира, объединившись в «народные эскадроны смерти капитала» и тогда родилось боевое крыло движения сыновей и дочерей «Союза Коммун по заветам Маркса». И теперь, сред всепоглощающей убогости красок творится шествие, цель которого – отдать честь древним героям, поправшим власть буржуа.

«Вот холера, но даже Рим… столица Империи, Рейха не была так безумно выстроена» – каждый раз думает юноша, когда смотрит в окно, со странной для себя теплотой вспоминая золотые купола храмов и бедно выкрашенные дома. Он помнит, что только Культополисарии могут сравниться по гротеску и монументальности, холодности и серости с местными исполинами, но даже в Риме таких немного. Красивые сады и величие, отражённое в медной окантовке зданий, сохранение древних памятников, и вечный спор Министерства Эстетического Уюта с Культом Государства – для юноши только сейчас это кажется не безумием, а чем-то родным и потерянным.

«Какой же я был дурак» – стал погружаться в посыпание головы пеплом парень, но его выдернул из размышлений такой знакомый, но отравленный холодом бездушья, голос:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан! – раздалось обращение сзади. – Старший товарищ Сигизмунд ВТС-1384 вызывает вас.

Парень обернулся и увидел, как посреди высокого коридора, средь кровавых стягов, стоит высокая фигура человека. Это тоже парень, только его одежда представляет собой лишённую цвета рясу, утянутую обычной верёвкой, покрытой швами и заплатами. В блестящей коже черепа, резко на левой стороне головы, переходящей в металлическое покрытие, сменившие кость, отразились блики тусклых лунных ламп.

– Как же они тебя изменили, – шёпот, отягощённый печалью, ниспал с уст Давиана, который не может смотреть на своего старого друга без боли в сердце.

Перед ним стоит парень, чьё тело сильно исхудало и теперь похоже на обтянутый кожей и высушенными мышцами скелет. Вокруг глаз тёмным покровом пошли синяки, от страшного недосыпа, ибо с четырёх утра и до десяти вечера этот человек вынужден проводить в поручениях и чтениях священных текстов.

Давиан помнит, как вокруг него организовали досрочное всекоммунальное голосование на то, чтобы он смог пересечь границу своей Коммуны и пребыть в этот оплот коммунизма. Но голосовали ли за Пауля? Конечно же, нет, поскольку для народа коммун он не более чем средство исполнения своих желаний, предмет, который приписали к Давиану.

– Вы что-то сказали? – хриплым и тихим голосом прозвучал вопрос, но ответа на него не последовало.

Раньше карие очи содержали в себе жизненность, тягу к существованию, а теперь они подобны отражению чёрной пучины. В них нет ни намёка прежнюю жгучесть, стремление жить.

– Нет, младший товарищ Пауль… я ничего не говорил. – Медленно ответил Давиан и стал идти за бывшим другом.