Аватар судьбы

– Пока не собираемся вас сажать, – подчеркнул я. – Однако меня интересует ваш подельник, гражданин (я назвал фамилию Петюни). Знаете такого? – Колядушкин мелко закивал. – Встречались с ним в интимной обстановке? – Он продолжал кивать. – Пишите на него подробные показания, – сказал я.

– А что писать? – с готовностью вопросил поэт.

– Я вам продиктую. Я, такой-то, являясь активным гомосексуалистом, нахожусь в извращенных отношениях сексуального характера с таким-то (фамилия, имя, отчество Петюни). А дальше – подробности. Когда, где, сколько раз.

Хоть эта операция оказалась моим первым настоящим активным мероприятием, несчастного гомосексуалиста я расколол и завербовал настолько просто и быстро, что особого удовлетворения или довольства мне мое достижение не доставило. Я испытывал лишь чувство брезгливости и отвращения – не по отношению к девиациям Колядушкина, а к тому, сколь легко он и сам во всем сознался, и сдал своего приятеля. Я взял с бедного поэта подписку о неразглашении и отпустил его подобру-поздорову. После этого я снял со стены Дзержинского (он мне еще мог пригодиться) и вернул на столы затрапезной проектной конторы счеты, арифмометр и тома мирной документации. Теперь мне следовало подготовиться к вербовке Петюни.

Я продолжал следить за ним. Жаль, но его обычные маршруты проходили вдали от конторы, которую я использовал под «офис КГБ». К тому же задним числом я стал думать о шаткости подобного прикрытия. Ладно впечатлительный, до жути перепуганный Колядушкин – он, видно, не усек изначально мирного духа, царящего в учреждении. Однако Петюня был, насколько я понимал, совсем иным человеком. Он врач, а значит, по определению должен быть товарищем решительным и наблюдательным. Вдруг я чего-то не учел в антураже комнаты, и он заметит мой блеф? Или неожиданно туда заявится «на огонек» незваный гость вроде проверяющего из головной конторы или уборщицы? Вдобавок Петюня работал в «кремлевке», следовательно, почти наверняка в ходе проверок имел с «кагэбэшниками» контакты. И даже, есть вероятность, был советской контрразведкой уже завербован. От подобных вопросов и недоумения с его стороны я всегда мог отбояриться – ведь в советской тайной полиции наверняка было и есть такое количество палуб, отделений и надстроек, что одна из них может не иметь никакого представления о деятельности других. Но Петюня – все равно фигура гораздо более серьезная, и подход к нему требуется значительно более вдумчивый, чем к Колядушкину.

Миновало еще несколько месяцев, в ходе которых я время от времени наблюдал за Петюней и его квартирой. Я заметил, что по четвергам его мать-пенсионерка, весьма модная и экстравагантная дама, обычно отправляется на другой конец Москвы навещать подругу – там у них действует своего рода женский клуб, на заседаниях которого старушенции сплетничают, балуются наливочкой и играют в преферанс. И вот в один из четвергов, когда маман отсутствовала, а мой объект отдыхал дома после дежурства, я заявился к нему в квартиру. Тон мой, заранее решил я, должен быть совсем иным, чем с несчастным Колядушкиным – гораздо более уважительным и доверительным.

В те давние времена никто не использовал в Москве домофоны или даже «глазки» в дверях квартир. Открывали без боязни, максимум – спрашивали, кто там. Петюня даже не поинтересовался, отворил после третьего звонка. Вид у него был заспанный. Я коротко отрекомендовался: «Я из комитета госбезопасности, капитан Арефьев. Разрешите войти?» Мой второй оппонент держал себя, в отличие от Колядушкина, с достоинством. Предложил пройти в комнату, усадил. По старомодной интеллигентской традиции предложил чаю. Я отказался и в унисон своему визави участливо поведал, что, увы-увы, на него, Петра Аркадьевича такого-то, милицией заведено уголовное дело за мужеложество. Против него получены показания, и если мы (подчеркнул я) не примем срочных мер, все может окончиться очень плохо: суд, приговор и лагерь. Не говоря о том, что, разумеется, его исключат из рядов КПСС (а Петюня был партийным – как подавляющее большинство работавших на Грановского) и уволят с работы с волчьим билетом.

Мой оппонент, как ни умел владеть собой, поплыл, оказался в состоянии грогги. Я постарался его ободрить. Но мы можем, молвил я, замять это дело. Под словом мы, пояснил я, понимается, конечно, Комитет госбезопасности. Вы прекрасный врач, подлил я елею, и преданный делу социализма человек. Совсем не нужно ни партии, ни народу, чтобы вы потеряли профессию и сгнили в лагерях. Поэтому наш отдел и я лично готовы походатайствовать перед милицией и прокуратурой, чтобы показания, касающиеся лично вас, были из уголовного дела изъяты. Однако для такого хода я должен иметь обоснования – иначе меня просто не поймет начальство. Так что вы должны подписать бумагу о том, что становитесь секретным сотрудником. И отныне будете время от времени информировать нас – о ваших коллегах, пациентах, их разговорах и настроениях.