Атлант расправил плечи. Часть 3. А есть А

Голт так держал ее в объятьях, так целовал в губы, что Дагни казалось: каждый предпринятый ею шаг, каждая опасность, каждое сомнение, даже ее измена — если это было изменой, — давали ей некое право на эту минуту. Джон увидел в ее лице напряженность удивленного протеста против себя самой, и она услышала его голос сквозь пряди своих волос, прижатых к его губам:

— Не думай сейчас о них. Не думай о страдании, опасности, врагах ни мигом дольше, чем необходимо для борьбы с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, не их. Не старайся быть счастливой. Ты счастлива.

— С риском погубить тебя? — прошептала она.

— Не погубишь. Но да, даже с этим риском. Ты не считаешь это равнодушием, так ведь? Разве равнодушие сломило тебя и привело сюда?

— Мне… — и тут исступление правды заставило Дагни притянуть к себе голову Голта и бросить ему в лицо: — Мне было все равно, погибнем мы потом или нет, лишь бы увидеть тебя!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь, что это такое — ждать, запрещать себе, откладывать на день, потом еще на день, потом…

Голт усмехнулся.

— Знаю ли? — негромко произнес он.

Дагни беспомощно уронила руки: она вспомнила о его десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, лучшую речь, какую только… Нет, я не вправе говорить тебе, что о ней думала.

— Почему?

— Ты думаешь, что я не приняла ее.

— Примешь.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На другое утро.

— И с тех пор здесь?

— Да.

— Слышал ты обращения, которые они посылают тебе каждую ночь?

— Конечно.

Дагни медленно оглядела комнату, взгляд ее перемещался от городских башен за окном к деревянным балкам потолка, к потрескавшейся штукатурке на стенах, к железным ножкам его койки.

— Ты все время был здесь. Жил здесь двенадцать лет… здесь… вот так…

— Вот так, — сказал Голт, распахивая дверь в конце комнаты.

Дагни ахнула: вытянутая, залитая светом комната без окон в оболочке из поблескивающего металла, напоминающая маленький танцзал на подводной лодке, была лучшей современной лабораторией, какую она только видела.

— Входи, — пригласил ее с улыбкой Голт, — мне больше не нужно скрывать от тебя секреты.

Это было как переход в иную Вселенную. Дагни посмотрела на сложное оборудование, искрящееся в ярком рассеянном свете, на сеть блестящих проводов, на классную доску, исписанную математическими формулами, на длинные ряды предметов, созданных благодаря суровой дисциплине целеустремленности, потом на прогнувшиеся половицы и крошащуюся штукатурку мансарды. «Или — или», — подумала она; перед миром стоял такой выбор: человеческая душа в образе того или другого.

— Ты хотела знать, где я работал одиннадцать месяцев в году, — сказал Голт.

— И это все, — спросила Дагни, указывая на лабораторию, — приобретено на зарплату, — она указала на мансарду, — неквалифицированного рабочего?

— О, нет! На арендную плату, которую Мидас Маллиган платит мне за электростанцию, за лучевой экран, за радиопередатчик и еще несколько работ такого же рода.

— Тогда… тогда почему тебе приходилось работать путевым обходчиком?

— Потому что заработанные в долине деньги нельзя тратить за ее пределами.

— Где ты взял это оборудование?

— Я его спроектировал. Изготовлено оно на заводе Эндрю Стоктона. — Он указал на предмет величиной с радиоприемник в углу комнаты. — Вот тот двигатель, который был тебе нужен, — и усмехнулся тому, как она ахнула и невольно подалась вперед. — Можешь осмотреть, теперь ты не выдашь его им.

Дагни во все глаза смотрела на блестящие металлические цилиндры, поблескивающие катушки с проволокой, напоминающие ржавый предмет, хранящийся как священная реликвия в стеклянном гробу в склепе терминала Таггертов.

— Он поставляет мне электричество для лаборатории, — сказал Голт. — Никому не приходится задаваться вопросом, почему путевой обходчик расходует столько электроэнергии.

— Но если они обнаружат это место…

Голт издал странный, отрывистый смешок.

— Не обнаружат.

— И долго ты…

Дагни умолкла; на этот раз она не ахнула; представшее перед ней зрелище можно было встретить только с полным внутренним спокойствием. На стене, за механизмами, она увидела вырезанную из газеты фотографию. На ней была она, в брюках и рубашке, стоящая возле паровоза на открытии дороги Джона Голта. В улыбке были событие, смысл и солнечный свет того дня. Стон был единственной ее реакцией, когда она повернулась к Голту, но выражение его лица было под стать ее выражению на фотографии.

— Я был символом того, что ты хотела уничтожить в мире, — сказал он. — Но ты была для меня символом того, чего я хотел достичь. — Голт указал на фотографию. — Считается, что люди должны испытывать такое состояние раз, от силы два в жизни. Но я избрал его как постоянное и обычное.