Атаман Платов

Вспомнив это, Платов не спеша посреди листа вывел слово «Объяснение». Как ни тяжело было, однако он старательно писал, черкал, выписывал сбоку листа и над строчками слова. Лишь с третьего раза переписал начисто свою «письменюгу». В ней объяснил, что начиная от 1786 года он, как и все донские помещики, принимал на жительство беглый люд, ибо запрещения не было, что, отсутствуя, он, действительно, дал словесное разрешение своему управителю Ивану Бугаевскому принимать пришлых людей и строить им дома для жительства из своего дохода, а также дав еще и льготы для исправления их бедного хозяйства, не требуя от них ни работы, ни оброка, кроме государственных податей, когда истребованы будут… Писал, что сам он с 1794 года находился в отлучке, во-первых, в Петербурге, потом в Персидском походе, а с 1797 года в Костроме…

— Вот, изложил как мог, — передал он свое сочинение пришедшему на следующий день чиновнику. — Лучше не могу.

— Ничего. Государь-батюшка разберется.

— Долго ли ждать решения?

Чиновник не удостоил ответом. Тяжко хлопнула дверь, лязгнул засов, и Платов снова остался один.

Почему он оказался здесь, в заточении? Неужели только из-за того, что заподозрили в краже полковой кассы? Признаться, казну воровали многие, начиная от вахмистров до фельдфебелей и кончая… Кем кончая? Об этом лучше не заикаться. Все любили погреть руки на государственных деньгах. Почему же гроза разразилась над его головой? Почему для него уготована такая участь?.. Как озарение, пришла в голову мысль: да ведь новый император решил унизить всех тех, кому покровительствовала его мать, Екатерина Вторая, изгнать с глаз своих. Смена власти означала и смену окружения, смену покровительствуемых. Павел хочет вместе с забвением прошлого втоптать в грязь тех, кто своими делами укреплял славу России, славу и подвиг народа и армии.

— Мерзляк! Гнус! — не вытерпев, вскочил Матвей Иванович и принялся метаться по тесной камере, словно загнанный в клетку зверь.

«Конечно, ты в силе творить все, что взбредет в голову. Ты можешь нас сгноить в камере, задавить, но дела-то наши принадлежат истории, и она нас не забудет», — мысленно говорил он императору.

А пребывание в Алексеевском равелине все продолжалось, и, казалось, в этой камере закончится жизнь. Не выйдет он отсюда. Когда топили печь, камера наполнялась едким дымом. Он забирался в легкие, душил, разъедал глаза, и Матвей Иванович часами сидел зажмурившись, не решаясь их раскрыть. В голову лезли такие же горькие, как дым, мысли. А когда в камеру вползали сумерки, появлялись крысы — злые и нахальные.

Боже, да за что же? Кончатся ли когда страшные испытания?

На Индию!

В то утро Матвей Иванович проснулся с тревожной мыслью о доме. В последнее время его все чаще стали одолевать думы о близких. Как там они? Живы ли? Здоровы? А как Марфа Дмитриевна?

С ней он сошелся через год после смерти Надежды. Он тогда нес службу на Кубанской линии. Прибывший из Черкасска казак сообщил, что жена его сильно занемогла. Выехать он смог лишь через неделю, а когда приехал, жена умирала. В тот приезд он похоронил свою разлюбезную Надежду, оставшись вдовцом с шестилетним сыном Иваном. Кое-как устроив дела и сына, он уехал назад, звала служба.

Возвратился через год. Отец потребовал:

— Ты, Матвей, не перестарок. Налаживай семью и сына определяй. А невесту мы уж присмотрели.

Родительский выбор пал на вдову Марфу Дмитриевну из старинного казачьего рода Мартыновых. Муж ее, генерал Кирсанов, умер в прошлом году, оставив на руках малолеток — сына и дочь.

Матвей Иванович не посмел противиться отцовской воле: у казаков родителей почитали, перечить было не в правилах. Вскоре состоялось сватовство и совсем негромкое празднество по случаю бракосочетания.

Удачен ли или нет их брак, один бог ведал. Только через каждые два года Марфа Дмитриевна одаривала мужа ребенком. Вначале шли девочки — Марфа, Анна, Мария, потом мальчики — Александр, Матвей, Иван…

Матвей Иванович тяжко вздохнул: «Слава казачья, да жизнь собачья!» Видимо, и наступивший 1801 год будет таким же безрадостным, как и прошедшие в ссылке и заточении и вычеркнутые из жизни почти четыре года. На душе стало еще тяжелее.

Было уже светло, когда за дверью послышались голоса. Среди них выделялся один, громкий и властный.

«Вот и конец! — холодея, подумал Матвей Иванович. — На эшафот, не иначе».

Лязгнул запор, дверь распахнулась.

— Здравствуй, Матвей Иванович! — донеслось до него.

— Кто это? — Он всматривался, щуря от боли воспаленные веки.

— Полковник Долгоруков, ваше превосходительство, Сергей Николаевич, комендант крепости.

— Что надобно, полковник?

— Пришел за вами, Матвей Иванович. Сам император требует!

У Платова даже ноги подкосились: успел, однако же, сесть на топчан.

— Император? Это зачем же?

— Не могу знать. Только требует немедленно к себе, во дворец.

— Как же пойду я в этаком виде? — Он провел рукой по давно не бритому, обросшему щетиной лицу. — Да неужто в этом одеянии?..

— Не извольте беспокоиться. Мы уладим. Зарюкин! — позвал комендант.