Атаман Платов

— Это как же изволите понимать сии слова, сударь? — насторожился Ратьков, и уши задвигались. На несчастье, его уши обладали свойством двигаться помимо желания. И это вызывало у других насмешки: «Ратьков, у которого шевелятся уши».

— Да так вот и понимайте, — ответил Матвей Иванович, поглаживая саблю.

— Слова-то ваши того, с душком.

— Эту саблю вручил мне отец. Он честно служил государыне императрице и отечеству…

— Ну вот, опять вы дерзите. Разве вам не известно, что государь повелел не употреблять слово «отечество» и «гражданин»? Иль вы пренебрегаете императорской волей?

— Тьфу ты, будь неладен! Видать, нечистый меня попутал, — постарался перевести в шутку разговор Матвей Иванович. — Ну, спасибо, сударь, за добрую весть. Через три дня моей ноги в столице не будет.

13 декабря он действительно выехал к себе на Дон.

И не ведал Платов, что в тот самый час, когда карета выносила его из столицы, Ратьков докладывал Павлу.

— Этот самый Платов, ваше величество, дерзкие мысли изволил высказать. Сидевший с ним в камере полковник Трегубов донес, да и мне пришлось сие слушать. Замыслил доказать свою невиновность. Полагаю, что на Дон его нельзя пускать. Подалее бы от родных мест надобно направить.

— Так не пускать! Немедленно вернуть!.. Нет, не сюда! В Кострому его! Послать сейчас же нарочного с депешей к Орлову, приказать направить Платова без промедления в Кострому!

В тот же день вслед Платову помчался сенатский курьер Николаев с письменным предписанием. 16 декабря он примчался в Москву.

— Останавливался ли отставной генерал Платов? — потребовал ответа у хозяина придорожной гостиницы.

— А как же! Он и ныне проживает. Пошел на службу в собор, завтра поутру отбывает далее.

Курьер поспешил к собору. Служба как раз кончилась, и народ выходил из храма. Он узнал Платова, высокого, по-кавалерийски стройного, с посеребренными усами и висками.

— По велению самого императора, — шагнул он к генералу…

Матвей Иванович ехал в Кострому с чувством глубокого и несправедливого оскорбления, и причиной опять был ни кто иной, как сам государь. Душила обида, но высказать ее не мог: рядом сидел Николаев, настороженно следящий за каждым его шагом. «Дурак! Неужто сбегу?» Он понимал, что пребывание в Костроме — это ссылка, неведомо длительная по времени. Она не страшила, терзало душу воспоминание о доме, там семь его детей, к тому же вторая жена здоровьем слаба, часто болеет.

24 декабря добрались до Костромы. Город встретил перезвоном колоколов. Возвышались маковки церквей, кресты колоколен царапали серое низкое небо.

— Губернатором здесь Островский Борис Петрович, — сообщил Николаев. — К нему у меня письмо относительно вашего превосходительства.

В письме обер-прокурор писал, что генерал-майору Платову Государь Император соизволил повелеть жить без выезда в Костроме, а губернатору следить за образом его жизни, о чем постоянно уведомлять.

На следующий день пред Платовым предстал здоровяк с крутыми плечами и большой головой. Широкоскулое лицо с узкими глазами и плющеным носом источало радость:

— Готов биться об заклад, что вижу донского героя! Матвей Иванович, здравствуйте!

— Ермолов! Ты ли? — Когда-то Потемкин назвал его белым негром. С легкой руки светлейшего эта кличка прочно приклеилась к молодому офицеру. Он и в самом деле лицом походил на африканца. — А ты-то за что здесь, кавказец? За что тебя угораздило?

— От великого до смешного — один шаг, а в нынешнее время и того менее. Одни ли мы в опале!

С восшествием на престол Павла над Россией словно опустилась хмара. Боясь, как бы «зловредные умствования» и дух французской революции не встревожили россиян, необузданный самодержец повелел принять жесткие меры. Запрещался выезд русских за границу, ввоз иностранных книг, газет, журналов, даже музыкальных пьес; усилилась власть цензуры, все частные письма вскрывались.

Полагая, что дисциплина в армии низка, государь ввел жесточайшие меры для наведения «порядка». Русский устав заменялся прусским уставом сорокалетней давности. Армия облачилась в прусский мундир, непригодный не только в войне, но и в мирное время. Со службы были уволены неугодные императору офицеры и высшие чины. Получили отставку семь фельдмаршалов, в том числе Румянцев, Каменский, Суворов, более трехсот генералов. Увольнялись за малейшее отступление от уставного правила, отдавались под суд.

Платов и Ермолов поселились по-соседству, часто проводили вместе целые дни. Нередко к генералу приезжали из близлежащих поместий помещики, приглашали к себе.

— На сие не имею права, — ответствовал Островский. — Испрошу разрешения столицы.

Он послал письмо прокурору Куракину: «Осмеливаюсь сим испросить у вашего сиятельства милостивого, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтобы позволено было ему в некотором разстоянии от города в селения к дворянам известным по званию их выезжать; ибо его всякий желает у себя видеть за его хорошее, тихое и отменно вежливое обращение; ему же сие послужит к разгнанию чувствительной его унылости».