Атаман Платов

Урядник ушел. Коньков поглядел на серое, подернутое тучами небо и глубоко задумался. Скверно теперь ехать на усталой лошади по скользкой, раскисшей дороге. Темно; того и гляди – дождь пойдет. А у костра хорошо лежать. Плащ согревает, теплом пышет от пламени; светло. Вон Воейков ушел в себя, и красивые круглые глаза его без мысли устремлены вдаль. Это даже и не его глаза, а «ее» глаза. Такие серо-синие, светлые-светлые, а сама брюнетка. «Альбиноска! – бессмысленно повторил он про себя. – Нет, то белые волосы и красные глаза. Я видал таких зайцев под Берлином. Забавные… Жмурин, поди-ка, теперь ругается. Кому охота со сна ехать в такую погоду. И поручение трудное, вряд ли исполнит… Платов забавный, говорит всегда «порученность», Аршава, Тейларан, а сам умнее всех. Про Ольгу заботился – он хороший… А ну как Жмурин да попадется неприятелю. Дурной тогда казак будет!.. Нет, не попадется. Да как не попадется, вон ночь-то настоящая осенняя!..»

После яркого огня от костра кругом казалось как-то особенно темно и скучно. Словно черный цилиндр спустился и лег вокруг костра.

«Да, наверное, попадется. Он и вывернуться не сумеет, по-ихнему ни полслова, да и конь-то притупелый!.. Ольга-то теперь, надо думать, в Петербурге. Федор Карлович, поди-ка, рад-радешенек. Ну что же, скоро и свадьба. Говорят, Наполеону плохо и Австрия хлопочет, чтобы замирение было. Пора… А ведь Жмурина убьют – это как пить дать! Он же и необоротливый совсем казак… И напрасно я его послал… А тогда-то, в Мейсене, жену поминал. Тоже сладко будет повидаться… Он же любит ее, дети, поди-ка, есть. А его убьют, и из-за кого?.. Служба… Нет, зачем отваливаешься – ты сам! Ты знал, что его нельзя послать, что и конь притупелый, и казак не смышленый… Э, пустяки, что об этом думать. Мало, что ли, народу-то убивают. По каждом грустить».

Коньков повернулся на другой бок. Теперь ночь была у него перед глазами, а спина приятно обогревалась пламенем костра.

«Хорошо-то как! А там дождик накрапывает, что ли? Да, накрапывает… Где-то теперь Жмурин? Поди, за Вальдгеймом только. Его конь быстро не пойдет… Наверняка убьют казака. А я-то что? Чего же я лежу? Разве забыл я девиз: «Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Больше нет! И за это от Бога награда».

Коньков встал: все дрожало внутри у него. Да, скорее, скорее! Догнать, обогнать и сделать все, что надо! Любовь тогда велика, когда она способна на самопожертвование. И Ольга одобрила бы.

Коньков плотнее завернулся в старенький плащ и быстро пошел от костра.

– Куда вы? – крикнул Воейков. Коньков не ответил. «Таких вещей не говорят, – подумал он, – да и ему не понять, он отговаривать будет». И не прошло и минуты, как Занетто уже бежал крупной рысью по грязной, темной дороге.

Воейков пододвинулся ближе к костру и пытался заснуть, но сон бежал от его глаз. Мысли сбивчиво проносились перед ним, и не было в них никакого толку, и нельзя; было их уловить. Время тянулось томительно тихо. Вот прошлепала лошадь мимо костра, кто-то тяжело слез С нее. Слышны голоса.

– Ты Жмурин?

– Я.

– Кончил поручение – князю явись.

– Пидра Микулич с полдороги вернули.

– Чего же так?

– А Бог их знает. Чудные они. «Тебе, – говорят, – не исполнить «порученность», да и у тебя баба с ребенком, а я один. И поехали. Отчаянный, одно слово, человек!

– Ведь он беспременно чего-нибудь натворит.

– Храбрый. Казака страх жалеют, а им себя так не жаль.

– Да что казака, – француза ли, немца ль, на что супротивный человек, и того в плену ласкают, ласкают без конца.

– Чувствительный человек.

Разговор смолк. Теперь Воейкову было не до сна. Слезы душили его, слезы раскаяния и радости. Он только что мог обвинить этого человека в жестокосердии, в отсутствии гуманности! Боже, Боже, как далек он со своим сентиментализмом от грубого, простого Конькова.

Но слезы же и облегчили его. Теперь его уставшему телу, его изломанным костям хотелось только одного – сна, и он, повернувшись еще ближе к костру, крепко заснул. И не слыхал он, как вернулся, блестяще выполнив «порученность», Коньков, как тяжело, с хрипом кашлял он над костром и хватался рукою за больную, истерзанную грудь.

Солнце подымалось над казачьим бивуаком, и искрилось мокрое после ночного дождя поле каплями, налипшими на цветы и метелки трав. Когда Воейков проснулся, Коньков уже хлопотал возле своих казаков. Молодой корнет, расчувствовавшись, подошел к сотнику и проговорил:

– Вы храбрый и честный рыцарь, я вас люблю и уважаю. Будем на «ты».

– Будем, – просто отвечал Коньков.

– Я за тебя так беспокоился! – сказал Воейков, и слезы навернулись на его глаза.

Набежала слеза и на темные глаза сотника. Это: «Я за тебя так беспокоился!» – была целиком фраза Ольги Федоровны.