Атаман Платов

– Сомкнись и по дороге – через! сквозь! – грозно махая саблей, кричит князь.

Шпорят лошадей казаки, прыгают нетерпеливые кони – секунда, и понеслись тонкой змейкой в высокие горы, понеслись, пробивая брешь сквозь полк улан, рубя направо и налево.

И где их догонишь?! Сыты кони, отчаянны наездники! Вот пехотная застава торопливо выбегает на мост, но грозно мчится отряд «толпою во образе колонны». И дрожат руки у пехотных солдат, одетых в длинные лосины и полуфрачки, и порох не попадает на полки. Налетели вихрем казаки, кого полоснули тяжелой саблей, кто сам отскочил и дал дорогу. И все скачут донцы, скачут, как сумасшедшие, через деревни, в которых по-мирному стоит пехота, скачут мимо часовых и застав. И, только далеко пронесясь за линию неприятеля, решился Кудашев остановиться. Шестьдесят восемь верст пронеслись казаки, не слезая, галопом и рысью – время было отдохнуть.

– Ну, упарились, – говорили донцы, обтирая лица и устраиваясь на отдых, – этакая же гонка!

К вечеру, едва перевели дыхание, командир сотни приказал Конькову послать кого-либо из его охотников верст за семь, в неприятельский стан, и посмотреть, каково там охранение.

Коньков сидел с Воейковым и разговаривал, вспоминая бои и схватки. Временами он из хвастовства преувеличивал свою жестокость, рисовался «своеручным» поражением неприятеля. Он рассказал и про смерть Какурина, про свиданье с Ольгой Федоровной и вскользь упомянул, что, благодаря радости встречи, смерть преданного ему казака не произвела на него особенно тяжелого впечатления. Он даже не пошел проститься с ним.

«Нет, – с грустью думал Воейков, глядя на оживленное лицо Конькова, – чувство жалости недоступно этому человеку. А жаль, – много чего-то честного и хорошего есть у него в глазах… Очень жаль… И притом он все-таки жених Ольги Федоровны… Очень жаль. И проститься с покойником не пошел!»

– Да вы верите ли вообще-то в загробную жизнь? – спросил он его.

– Да, верю, – спокойно ответил Коньков.

– В ад и рай? Конечно, духовные: один – где вечно мучаются угрызениями совести погибшие души, другой – где бесконечно наслаждаются праведники.

– Нет, – коротко ответил Коньков, – это вздор. Ни бесконечного страдания, ни бесконечных наслаждений быть не может: к одному привыкнешь, другое приестся.

– Но что же тогда жизнь после смерти? – спросил Воейков и взглянул на ясное и задумчивое лицо Конькова, слабо освещенное светом костра.

Сотник не сразу ответил.

– Мы живем, – сказал он, – жили раньше и будем жить еще и еще… здесь на земле. Вы простите, я не умею вам это объяснить. Мне так говорил мой брат дьячок, перед индийским походом тысяча восьмисотого года он был ходоком в Индию и там многому научился. Он и теперь умеет отводить глаза. Помню, раз сидели мы возле отцовской избы в нашей станице, а какой-то казак вез мимо бревна на стройку, ехал мимо брата, да ни с того ни с сего взял да и ругнул его. А мой брат посмотрел на него внимательно и говорит: «Чего ты лаешься, добрый человек, не видишь, что ли, у тебя гужи горят». Смотрим мы все, и правда, загорелись гужи, и огонь к оглобле перебирается. Казак ну выпрягать лошадь: помогите, кричит, честная станица. Мы кинулись за водой. Прибегаем, а брат мой говорит: «Что вы возитесь с дурным человеком – он зря тамошится, ничего нет». Смотрим – и точно; гужи целы и даже не почернели, а ведь все видели, как они пламенем горели. Это он, значит, всем нам глаза отвел, вот мы и видели то, чего нет. Его у нас кругом все за колдуна почитают. Да и сколько он вещей там необычных повидал – страшно подумать. Люди там особые есть, не упомню, как называются, – умирают на сколько хотят, а потом воскресают…

– Ну и ваш брат все это видел?

– Да, все видел. Вы знаете, нас, то есть казаков, считают за каких-то диких, жестоких людей, а право, мы не хуже других.

– Ну как же? А зачем старика спустили в воду?

– Да, жалко старца. Пожалуй, теперь уже и ножки протянул. Вода-то сильно студеная была.

Воейкова опять кольнул этот равнодушный тон. Совершая всю кампанию ординарцем, он почти не видал, как убивают, хотя видел убитых и раненых, видел много ужасов, но не видел с мольбой о пощаде устремленных глаз, не слыхал сухого удара сабли по голове или глухого звука пронизываемых пикой тканей. Ему тяжело было оставаться дольше с Коньковым. Любовь, смутная и идеальная, боролась в нем с отвращением.

Как раз в это время подошел урядник и передал приказание сотенного командира выслать одного расторопного казака к стороне неприятельской.

– Кого же?.. – протянул Коньков. – Жмурина пошли… да, Жмурина…