Атаман

Оказалось, на повестке дня у местного Совдепа, еще вчера беззубого, вялого, стояло два вопроса. Первый — «О нарушении революционных свобод есаулом Семеновым и об отношении к нему в связи с этим» и второй — «О разгоне Учредительного собрания в Петрограде большевиками»[43]. Узнав об этом, Семенов медленно, будто получил удар в лицо, подвигал нижней челюстью: а ведь этот Совет еще день назад совершенно искренне благодарил его за то, что он очистил город от «разнузданных солдат». Только что хвалили решительного есаула, и вона — развернулись на сто восемьдесят градусов. Перевертыши! Есаул выматерился и скомандовал зычно, будто вел сотню в атаку:

— Офицеры, к оружию!

К Семенову тем временем присоединились офицеры Маньчжурского гарнизона — винтовки похватали человек двенадцать. А вообще, народу набралось столько, что едва вместились на двух извозчиках.

Около здания железнодорожного собрания было тихо, все находились в зале, заседали. Семенов ехидно усмехнулся:

— Ну-ну!

У всех выходов он поставил офицеров, а сам в сопровождении подполковника Скипетрова, подъесаула Тирбаха и поручика Цховребашвили стремительно вошел в зал, на ходу передернул затвор винтовки, загоняя патрон в ствол, легко взбежал на сцену. За маленькой трибункой, украшенной красной лентой, какими девочкам-модницам родители на рождественские праздники обычно подвязывали волосы, стоял сухонький человек в очках, с желчным цветом лица и как раз разглагольствовал о Семенове.

Семенов, оказавшийся тут как тут, смерил оратора презрительным взглядом и направил на него ствол винтовки:

— Руки вверх!

Оратор поперхнулся, пропищал что-то немощно, задавленно, чужим голосом и сполз под трибуну.

Был оратор, и не стало его.

— Так будет со всеми! — рявкнул Семенов, вглядываясь в зал. — Со всеми, кто пойдет против меня и моей воли... Понятно? Руки, руки! Почему руки не все подняли? Я же русским языком приказал: всем поднять руки. Всем, а не только этому жалкому ораторишке. — Он заглянул под кафедру — оратора там уже не было.

В проходе встали с винтовками трое офицеров — спутники Семенова, — они были готовы стрелять.

Собравшиеся неохотно подняли руки; Семенов, со сцены увидев, что руки подняли все до единого, подал следующую команду — как на учениях:

— А теперь по одному подходите к сцене и сдавайте оружие. Если кто-то вздумает опустить руки — будем стрелять незамедлительно. Все это слышали? Выстраивайтесь, господа большевики, в цепочку и по одному ко мне... Сдавайте-ка ваши стволы-стволики. И не шалите, не шалите. — Семенов пистолетом погрозил залу. — Я шалостей не люблю. Когда сдадите оружие, поговорим, как мне надлежит вести себя дальше.

Очередь в гнетущем молчании медленно двигалась к сцене, гулко шлепались на деревянный настил «стволы-стволики ». Чего тут только не было! Один бравый дедок в железнодорожной фуражке с бархатным околышем сдал даже длинный, с посеребренным стволом дуэльный пистолет пушкинской поры; Семенов подхватил его, осмотрел — редкое оружие.

— Ты, старик, эту пищаль случайно не из музея уволок?

— Я, ваша степенность, никогда ни у кого ничего не волок, в жизни такого не было, — обиженным тоном ответил дедок. — Не приучен.

— Ить ты, какой сердитый! — Семенов рассмеялся.

Дедок отошел в сторону. Зал был гулким — слышен каждый шепот, каждый чих, каждое шарканье подошвы, и в этой гулкой недоброй тиши очень громко, отчетливо просипел шамкающий немощный голосок:

— У меня руки болят, разрешите их, гражданин начальник, опустить.

Похоже, именно в ту пору родилось знаменитое выражение — «гражданин начальник», хорошо знакомое не только уркам всех мастей, но и широкому кругу профессионалов — прокурорам, следователям, милиционерам, которых в двадцатые годы из-за их фуражек стали звать «снегирями», а чуть позже резко и презрительно: «мусорами», а также журналистам, пишущим на криминальные темы, и просто любопытствующим обывателям.

Есаул поискал глазами владельца немощного шамкающего голоса. Это был сгорбленный, совсем не старый человек с высокими потными залысинами на крупной голове, в затерханном пиджачке и скрюченными, очень большими руками. Если такой дядя сожмет пальцы в кулаки, то каждый кулак будет не менее лошадиной морды. Семенов даже присвистнул про себя: видно, когда в детстве растили, выкармливали этого человека, в чем-то ошиблись — корм пошел не в тело, а в кулаки.

— Разрешите опустить руки, гражданин начальник, — вновь раздался его шамкающий голос.

— Нет! — резко ответил Семенов. — Опустишь — буду стрелять.

— У меня руки затекли, не могу держать...

—Нет! — рявкнул есаул. — Не надо было такие хомуты отращивать... Руки можно опустить, лишь когда будет сдано все оружие. Выход один — сдавать свои пистолетики быстрее.

Через пятнадцать минут на сцене лежала вся «карманная артиллерия» собравшихся. Семенов пересчитал оружие, цифра оказалась внушительной — девяносто стволов.