Атаман

Семенов поспешил на вокзал. Уезжал он не один — взял с собою пятерых иркутских казаков, решивших вступить в «туземный» полк.

Отбыл есаул вовремя. В Верхнеудинске, на станции, его уже встречали дружинники — человек пятьдесят, не меньше, темной нестройной толпой высыпали на перрон — оказывается, начальник станции получил телеграмму о немедленном аресте есаула Семенова и вознамерился выполнить приказ. Едва Семенов спрыгнул с подножки вагона на серый деревянный настил перрона, как к нему поспешил станционный комендант. Небрежно прилепив пухлую чиновничью ладошку к козырьку железнодорожной фуражки и покосившись на красную повязку, обтягивающую рукав его пальто — этакий символ власти, он поинтересовался:

— Господин есаул, ваша фамилия случайно не Семенов?

— Случайно нет.

— А как, позвольте полюбопытствовать?

— Голубовский. — Семенов небрежно козырнул в ответ и неторопливым прогулочным шагом в сопровождении пятерых казаков двинулся вдоль перрона.

Комендант, напряженно наморщив лоб, поразмышлял несколько секунд, потом кинулся вслед, ухватил за рукав одного из казаков:

— Скажи, милейший, фамилия есаула действительно Голубовский?

— Так точно, Голубовский, — без запинки ответил тот и двинулся дальше.

Комендант снова застыл на несколько мгновений, потом, подозвав двух конвоиров с винтовками, совершил очередной бросок к Семенову.

— Позвольте ваши документики, господин есаул, — неожиданно зычным, хорошо поставленным голосом потребовал он.

Есаул придержал шаг, развернулся — комендант, пыхтя, на всех парах несся к нему, не замечая угрожающе-спокойного взгляда, обращенного к нему, — напрасно он был так невнимателен... Едва комендант приблизился к Семенову, как тот, резко пригнувшись, двинул несчастного служаку кулаком в подбородок.

Удар был короткий, быстрый, почти невидимый, внутри у коменданта что-то мокро чавкнуло, будто сырой тряпкой шлепнули по столу, фуражка колесом покатилась по перрону. Враз ослабевшее тело опрокинулось прямо на конвоиров, но те не удержали начальника, и он шлепнулся на перрон.

— Вот мои документики, — спокойно произнес Семенов. — Предъявить еще какое-нибудь удостоверение?

Комендант, лежа на перроне, сплюнул кровь, натекшую из разбитой губы в рот, покрутил головой, не веря, что его можно вот так, при всем честном народе, отправить пахать истоптанный тысячью ног грязный настил. Снова сплюнул кровь, взвизгнул громко, отдавая приказ в изумлении застывшим в нескольких шагах онемевшим конвоирам, которые никогда еще не видели, чтобы с начальством так обращались:

— Арестовать его!

Пока конвоиры раздумывали, как быть, на взвизг коменданта, спотыкаясь, мешая друг другу, устремились дружинники — целая орава: почувствовали кровь...

— Кровянки вам захотелось, — недобро пробормотал Семенов, — кровянки... Лучше бы в окопы отправились, немаков малость пощекотали, отогнали бы их на свою территорию. Там возбуждаться надо, а не тут... Ну-ну. — Семенов усмехнулся, повернулся к казакам, сопровождавшим его, и молча повел головой в сторону.

Те все поняли без слов и выдернули из ножен шашки.

Дружинники все одновременно, буквально единым движением, затормозили, некоторые — с готовностью вытянутыми в беге руками — как намеревались схватить супостата, так и застыли, лица их сделались нерешительными... Как же брать супостата, ежели его охраняют желтолампасники с саблями наголо, но комендант вновь подогнал их резким вскриком:

— Арестовать его!

И дружинники пошли на казаков.

Семенов выдернул из кобуры револьвер:

— На за-ад!

— Арестовать его!

Через минуту дружинники уже бежали к темному, с сырым от мокрети верхом зданию станции, блажили испуганно, двое из них зажимали руками раны, оставшиеся после тычков казачьими шашками — дело дошло и до этого.

Недалеко от себя Семенов увидел дежурного по станции — меланхоличного старичка в фуражке с красным верхом, махнул ему револьвером:

— Отправляйте немедленно поезд!

Старичок спокойно и деловито, будто и не было никаких стычек, щелкнул крышкой часов:

— Рано еще!

— Отправляйте немедленно поезд! — Семенов направил на старичка револьвер.

Тот вздохнул:

— Ладно, пусть начальство оторвет мне голову, но грех на душу я все-таки возьму! — Старичок дунул в свисток и поднял над головой разрешающий жезл.

Паровоз дал гудок, вхолостую проскреб колесами по стали рельсов, выпустил длинный горячий клуб пара, снова проскреб колесами по рельсам — колеса провернулись беспрепятственно, будто были намазаны жиром — и в следующее мгновение сдернул состав с места.

Семенов прыгнул в вагон, за ним последовали казаки.

Вечером сибирский экспресс прибыл в Читу.

Обстановка в Чите была более спокойная, чем в Иркутске, и Семенов вздохнул освобожденно — здесь ему некого было бояться. На следующий после приезда день он собрал своих сторонников, угостил их чаем, колбасой, поставил монопольку[37], призвал:

— Все на борьбу с Советами!