Асмодей нашего времени

– Сбираюсь, маменька, и въ дальнюю-дальнюю дорогу. Вы видите, въ какомъ я положеніи: но не видите, что тоска изгрызла уже мое сердце, что съ развязкой моего стыда я развяжусь и съ жизнію… Маменька! Поминайте…. меня… въ молитвахъ вашихъ! Скоро, скоро не будетъ меня на этомъ свѣтѣ!

Соломонида Егоровна рыдала. Сердце матери болѣзненно соглашалось съ пророческими словами дочери…

– Богъ милостивъ, Маша; все пройдетъ, говорила она, сама искренно не вѣря словамъ своимъ. Ты будешь жива, здорова, и къ намъ еще пріѣдешь.

– Нѣтъ, маменька, не пріѣду. Я знаю, что у меня чахотка. Но не то меня мучитъ, милая маменька! Смерть мнѣ не страшна; я даже съ радостію встрѣчу ее… но Валеріанъ – Валеріанъ, – вотъ кто не даетъ мнѣ умереть покойно! онъ сталъ такъ мраченъ, что въ иную пору и я боюсь подойти къ нему. Знаете ли, что онъ сдѣлалъ недавно? Мнѣ прислали изъ Кіева кипарисную икону Богоматери съ святыми угодниками; я оставила ее въ кабинетѣ Валеріана. Приходитъ онъ съ должности; я встрѣтила его, и мы пошли вмѣстѣ въ его половину. – Чѣмъ это пахнетъ? спросилъ онъ. Я указала на икону…. Ахъ, маменька!.. съ какимъ не человѣческимъ остервененіемъ бросился онъ къ столу!.. Икона уже была у порога, разбитая въ дребезги….. Боже мой, Боже мой! Погибъ, погибъ онъ безъ меня!…

Такъ говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о томъ, кто погубилъ ее…. Нѣтъ, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекраснаго въ мірѣ!..

Пустовцевъ, дѣйствительно, сталъ ужасенъ. Ни имѣя вѣры, – этой главнѣйшей опоры нашего бытія, этого покойнаго возглавія, на которомъ улегается утомленная думами голова страдальца; не имѣя надежды, – этого якоря, безъ котораго погибъ бы корабль нашей жизни; не имѣя любви, возвышающей земное до небеснаго, Пустовцевъ оставленъ былъ самому себѣ, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на землѣ отторгаетъ человѣка отъ подобныхъ ему; что жь на небѣ, гдѣ живетъ вѣчная любовь, гдѣ весь міръ надзвѣздный держится согласіемъ и гармоніей!..

Пустовцевъ, упрашиваемый женою, согласился наконецъ, за день до отъѣзда своихъ родныхъ, проститься съ ними: но какъ на бѣду, онъ попалъ къ нимъ именно въ то время, когда у Онисима Сергеевича только что кончилась жаркая перепалка съ Жоржемъ. Оно бы и ничего, да Соломонида Егоровна подлила масла въ огонь. Желая оправдать сколько нибудь свое возлюбленное чадо, она возразила, что напрасно Онисимъ Сергеевичъ попрекаетъ Жорженьку дурными обществами, что непозволительныхъ связей онъ не имѣетъ и имѣть не можетъ, потому что это дурно, не хорошо, о чемъ, конечно, не разъ слышалъ онъ и отъ "ихняго Валеріана." Это-то только и не доставало, чтобъ разразиться рѣзкими выходками на счетъ Пустовцева. И Онисимъ Сергеевичъ, какъ говорится, выписалъ женѣ всю правду-матку о зятѣ, и порѣшилъ тѣмъ, что онъ знать его не хочетъ.

Въ эту-то самую минуту доложили о Пустовцевѣ; а надо знать, что, со времени свадьбы, онъ ни разу не заглянулъ къ своимъ, ни однажды не промолвилъ слова съ Онисимомъ Сергеевичемъ, что впрочемъ и неудивительно, послѣ извѣстнаго объясненія еще съ будущимъ тогда зятемъ. Онисимъ Сергеевичъ хотѣлъ было и въ этотъ разъ улизнуть въ кабинетъ, но было уже поздо. Пустовцевъ входилъ въ залу.

– Здравствуйте, сказалъ онъ.

Онисимъ Сергеичъ безотвѣтно сѣлъ въ любимое свое кресло и потупилъ голову.

– Жоржъ! небрежно сказалъ Пустовцевъ, садясь на канапе и доставая папироску. Подай мнѣ огня!

Жоржъ зажегъ спичку и съ улыбкой подалъ ее Пустовцеву.

– Пошелъ вонъ, негодяй! гнѣвно сказалъ Небѣда.

Жоржъ, взглянувъ значительно на шурина, засмѣялся и вышелъ.

– Такъ вы, сказалъ Пустовцевъ, думаете завтра я выѣхать?

– Завтра, отвѣчала Соломонида Егоровна, робко поглядывая на мужа.

– Скоренько, сказалъ Пустовцевъ, пуская кольцами дымокъ.

– Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, рѣзко проговорилъ Небѣда.

– За чѣмъ же такъ торопиться?

– За тѣмъ, чтобъ не дали мнѣ посреди улицы оплеухи! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, дрожа отъ гнѣва.

– Ахъ, Онисимъ! сказала Соломонида Егоровна. Какъ тебѣ не стыдно говорить это!

– А что ты думаешь, баба? отвѣчалъ онъ съ злой ироніей. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, стыдно. У насъ, слава Богу, зятекъ есть; заступится, въ случаѣ обиды; на дуэль вызоветъ.

Пустовцевъ уронилъ папироску.

– Вы недурно острите, – сказалъ онъ, презрительно улыбнувшись.

– Да, у васъ научился, грубо отвѣчалъ Небѣда.

– Однакожь мы порядкомъ ребячимся, сказалъ Пустовцевъ съ принужденной улыбкой.

– Можетъ быть.

– Я пришелъ къ вамъ проститься.

– Ну, и прощайте.

– Скажитежь, какъ мы разстаемся?

– Очень просто: я ѣду, а вы тутъ остаетесь.

– И только?

– Не больше.

– Жаль!

– Мало ли чего! Иному есть и больше что пожалѣть, да не приходится. У иного, батюшка, сердце кровью обливается, да показать людямъ стыдно, засмѣютъ; у иного отняли великое сокровище, что синь-порохъ въ глазу, да пожаловаться некому, да, некому! Иного… да что толковать! Баста, аминь!

И Онисимъ Сергеевичъ еще ниже наклонилъ голову.

– Ваше сокровище, кажется, не въ дурныхъ рукахъ, протяжно сказалъ Пустовцевъ.