Асмодей нашего времени

Не зная, что начать, Пустовцевъ бросился къ двери, ведущей въ залу; дверь была заперта. Сильной рукой рванулъ онъ ее, и обѣ половинки съ шумомъ разпахнулись. Что же увидѣлъ онъ?… На полу, съ разбитымъ до крови скуломъ, лежала безчувственная Marie, и только прерывистое дыханіе показывало присутствіе въ ней жизни. Бросивъ шляпу и оттолкнувъ прислугу, Пустовцевъ схватилъ на руки бѣдную дѣвушку и понесъ въ гостиную. Онъ бережно сложилъ свою ношу на мягкое канапе, и стоя на колѣняхъ, старался привести Marie въ чувство всемъ, что подавала ему растерявшаяся прислуга. Но старанія его не такъ были успѣшны, какъ старанія Елены, которая хлопотала около матери; Соломонида Егоровна поднялась, и опираясь на руку дочери, вошла въ гостиную. Видъ безчувственной Marie, окруженной попеченіями Пустовцева, едва не сдѣлался причиною вторичнаго обморока мадамъ Небѣды. Къ счастію, этого не послѣдовало, и Соломонида Егоровна сама начала отдавать приказанія, нужныя въ такомъ случаѣ.

– Идите, сказалъ Пустовцевъ Соломонидѣ Егоровнѣ, къ Онисиму Сергеевичу, но старайтесь быть какъ можно покойнѣе, – иначе, все погибло!

Испуганная, она забыла всю слабость, оставшуюся отъ обморока, и поспѣшно пошла въ кабинетъ мужа, оставивъ Marie попеченіямъ Пустовцева и Елены. Дыханіе Marie становилось ровнѣе.

– Елена Онисимовна, сказалъ Пустовцевъ по французски, прикажите прислугѣ выдти вонъ. Мы должны остаться одни прошу васъ!

Елена сдѣлала знакъ, и прислуга медленно и осторожно вышла изъ гостиной.

– Затворите плотнѣе двери въ людскую и въ прихожую, продолжалъ Пустовцевъ.

Елена взглянула на него вопросительно.

– Затворите, говорю вамъ прошепталъ онъ нетерпѣливо.

Невольно повинуясь властному тону, Елена поспѣшила исполнить требованіе Пустовцева.

Между тѣмъ Marie начинала приходить въ себя. Она открыла глаза; но свѣтъ, ударившій прямо, заставилъ ее опять закрыть ихъ.

– Переставьте лампу на тотъ столъ! сказалъ Пустовцевъ Еленѣ, держа руку Marie.

Елена повиновалась.

– Кто здѣсь? слабо проговорила Marie.

– Я, Валеріанъ, другъ твой.

Несчастная дѣвушка взглянула испуганными очами, и порывисто поднявшись на диванѣ, судорожно вырвала руку изъ рукъ Пустовцева.

И Пустовцевъ….. Пустовцевъ… заплакалъ… Голова его упала на край дивана; глухія, но сильныя всхлипыванія колебали страдальческое ложе его жертвы…

Marie съ недовѣрчивостью и изумленіемъ глядѣла на Пустовцева, на этого гордаго, непреклоннаго человѣка. Онъ – всегда кощунственно смѣявшійся надъ всякимъ выраженіемъ внутренней боли человѣка, онъ – презрительно называвшій горькую слезу каплею пота, проступающаго изъ поръ глазныхъ; онъ – ни разу не погрустившій надъ горемъ человѣка, и всегда готовый гордо встрѣтить находящую бѣду, – онъ плачетъ!.. Съ какимъ-то дѣтскимъ любопытствомъ Marie протянула руку къ головѣ Пустовцева, и старалась приподнять ее, какбы желая увѣриться въ истинѣ скорби своего обольстителя и насладиться его слезами. Пустовцевъ схватилъ эту такъ знакомую ему руку, прижалъ ее къ пылающимъ устамъ своимъ обливая жгучими слезами. Грудь Marie волновалась сильнѣе предняго.

– Marie, сказалъ Пустовцевъ, простишь ли ты меня?

Она опять отдернула руку отъ устъ его.

– Marie! не проклинай хоть меня! Я преступникъ, но я у ногъ твоихъ: я виноватъ, но вѣдь любовь моя безумная привела меня къ тому. О, Marie, Marie! вспомни, и ты вѣдь меня любила!

Бѣдная дѣвушка упала на подушку и залилась слезами.

– Я не выйду отсюда, пока ты не назовешь меня тѣмъ сладкимъ именемъ, которое такъ часто слышалъ я изъ устъ твоихъ!.. Marie! Всю жизнь мою, всѣ думы мои отселѣ я посвящу тебѣ, и честь моя порукою, что я сдѣлаю тебя счастливою!

– Надолго ли? какъ громъ, раздался надъ годовой Пустовцева голосъ Онисима Сергеевича, который незамѣтно вошелъ въ гостиную съ рыдающей женой.

– На всю вѣчность! вскричалъ Пустовцевъ подъ вліяніемъ восторженнаго чувства.

– Ха, ха, ха, ха! Не велика же ваша вѣчность, если мы будемъ считать ее днями! сказалъ Небѣда, стоявшій ровно и какъ будто выросшій въ одну минуту.

– И мгновеніе счастья искупаетъ иногда годы страда"ій отвѵвчадъ Пустовцевъ, гордо смотря въ глаза Небѣдѣ.

– А если и мгновенье это отравлено болѣзнію неизлечимой?

– Любовь моя будетъ самымъ цѣлительнымъ лекарствомъ для вашей дочери.

– Вижу, батюшка, какъ оно цѣлительно! Уйди, Елена, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ кротко: тебѣ стыдно быть тутъ. Уйди, другъ мой!

Елена, рыдая, вышла.

– Упреки въ сторону, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Пустовцевъ, они ни къ чему не поведутъ. Что сдѣлано, того ужь не воротишь. Здѣсь, передъ вами, я винюсь въ преступленіи, и клянусь заслужить, если не любовь вашу, то по крайней мѣрѣ прощеніе себѣ. Честь вашей дочери давно уже принадлежитъ мнѣ; отъ васъ я прошу только руки ея, я увѣренъ, что вы не откажете мнѣ, хоть бы для того лишь, чтобъ покрыть безчестіе имени, драгоцѣннаго и мнѣ и вамъ… Соломонида Егоровна! обращаюсь къ вамъ, какъ къ матери….

– Ахъ, чтожь я могу сказать? едва проговорила, рыдая обезчещенная мать.

– Ничего! твердо произнесъ Онисимъ Сергеевичъ. По дѣламъ вору и мука! Мы, мы, матушка, одни съ тобой виноваты! Пустили волка….