Асмодей нашего времени

– И слава Богу, подхватилъ партнеръ, тотъ что на правду-то чортъ. А то, знаете, чудо какъ пріятно было бы видѣть такіе авантюры, какіе продѣлываетъ меньшая-то съ этимъ… тьфу!

– Что правда, то правда, подтверждалъ Трухтубаровъ. Уму непостижимо, до чего дошла теперь молодежь, уму непостижимо!

– Да чего еще! говорилъ все тотъ же чортъ на правду, – просто, обнимаются!

– Да не безъ того, я думаю, наединѣ-то, прибавилъ съ усмѣшкою первый партнеръ.

– Но однакожь, какова безпечность-то родителей, какова безпечность-то! говорилъ Трухтубаровъ, качая головой.

– Да всѣ они въ заговорѣ, всѣ! заключалъ господинъ тотъ, что чортъ на правду-то. Я хоть сей часъ, сію минуту готовъ сказать самому….

– О чемъ это, господа философствуете? громко спрашивалъ подошедшій въ эту пору Нобѣда.

– Да вотъ-съ, Онисимъ Сергевичъ, отвѣчалъ чортъ-то на правду, Семенъ Семенычъ разсказывали о произшествіи… того-съ… произшествіи, помните-съ? съ Голиковскимъ?

– На счетъ милліоновъ-то? А, будь оно проклято! Душа дрожитъ, говорилъ Небѣда, ниже наклоняя голову. Я съ тѣхъ поръ никому не вѣрю: самъ всякій мѣсяцъ повѣряю всѣ суммы, даже билеты пересматриваю…

– И прекрасно дѣлаете-съ! Осторожность во всякомъ случаѣ не мѣшаетъ.

– Да ужь меня не учите этому! Не надуютъ, небось! Тертый калачъ!

Собесѣдники взглядывали другъ на друга, улыбаясь весьма значительно и расходились поразмяться маленько отъ долгаго сидѣнья.

Съ нѣкотораго времени Пустовцевъ рѣже сталъ появляться въ домѣ Онисима Сергеича, и когда-то когда зайдетъ туда, да и то на минутку. Отношенія его къ Marie становились день ото дня мудренѣе; не то, чтобъ видна была холодность, не то, чтобъ равнодушіе: но будто какая-то тайна черной кошкой проскочила между молодыми людьми. Marie стала грустнѣе, и чаще и долѣе оставалась въ уединенной комнатѣ, все думая о чемъ-то. Это опять не былъ припадокъ мечтательности, не была тоска, червемъ заползающая въ душу и подгрызающая тамъ все, чѣмъ живетъ юное сердце, – нѣтъ, это была какая-то дума, полная тревоги, сомнѣнія и нерѣшительности. Въ иную пору Marie становилась весела до ребячества и пренаивно сердила сестру, фальшивымъ голосомъ подпѣвая ея игрѣ и прыгая подъ какое нибудь концертное allegro; въ другое время отъ нея слова нельзя было добиться. Она какбы пугалась чего-то, и завидѣвъ на улицѣ Пустовцева, торопливо уходила къ себѣ, сказываясь больною. Соломонида Егоровна терялась въ догадкахъ; за то Онисимъ Сергеичъ разрѣшалъ коротко и ясно всѣ эти капризы любимой имъ дочери.

– Ну, и чтожь такое? отвѣчалъ онъ однажды на безпокойныя замѣтки жены. Дѣвка за мужъ хочетъ, вотъ и вся недолга!

– Да замѣчаешь ли ты, Онисимъ, какъ она худѣетъ?..

– Экъ тебѣ мерещится! Худѣетъ – вовсе не худѣетъ. На мои глаза, такъ еще полнѣетъ, а ужь противъ того и говорить, нечего, что цвѣтъ лица у ней превосходный.

– То-то и пугаетъ меня. Въ иную пору она вся горитъ какъ въ огнѣ; а иногда точно будто истомилась, устала, чуть на ногахъ держится.

– Такъ чтожь изъ того?

– А то, Онисимъ, что это плохой признакъ.

– Ой ли?

– Je vous assure. Сестра Катишь тоже испытывала передъ чахоткой.

– Типунъ бы тебѣ на языкъ! Катишь твоя умерла съ досады, что жениховъ упустила.

– Да вѣдь и Пустовцевъ-то…

– А, ну тебя! Толкуй тамъ по субботамъ!

И Онисимъ Сергеичъ уходилъ къ себѣ въ кабинетъ, досадуя, что крѣпколобая его барыня такъ плохо понимаетъ его резоны.

Наступила весна, чудная, обворожительная весна. Въ садахъ и лѣсахъ, одѣтыхъ свѣжей, благоуханной зеленью, весело защебетали разноцвѣтные пернатые пѣвцы, воспѣвая любовь и свободу; въ воздухѣ было что-то разнѣживающее, теплое, упоительное. Міръ Божій праздновалъ обновленіе свое, – и все живущее отъ человѣка до былинки сладко упивалось жизнію…