Асмодей нашего времени

– Оставьте же, говорю вамъ, сказалъ Софьинъ, потянувшись взять изъ рукъ Племянничкова Дневникъ свой, но неугомонный повѣса, поднявъ книгу надъ головой, зачиталъ вслухъ: "Сердце человѣческое – глубокій колодезь. Не изсякаетъ въ колодезѣ вода, сколькобъ вы ни брали ее; не изчезаетъ и въ сердцѣ потребность любви, хотя бы…

Софьинъ въ неудовольствіи опустился въ кресло.

– Дальше и читать нечего, сказалъ Племянничковъ, кладя книгу на столъ. Понятно, къ чему оно клонится.

Софьинъ молчалъ.

– Ну, не сердитесь же, дяденька; вѣдь вы меня знаете – на все про все секретъ. Только вотъ что: для ради какой причины вы забыли Небѣдовъ?

– Такъ.

– Хорошъ отвѣтъ!

– Гдѣжь взять лучше?

– Ну, да хоть въ этой мелко исписанной книгѣ: сердце – глубокій колодезь, чѣмъ больше изъ него черпаютъ, тѣмъ… сердцу легче… или нѣтъ, какъ-то не такъ…

Софьинъ съ досадой сталъ барабанить пальцами по ручкѣ кресла.

– Послушайте, дяденька, я вижу съ вами надо говорить, какъ отцу съ сыномъ. Ну что вы въ самомъ дѣлѣ? Ну какъ это можно? Ну на что это похоже?

– Да что вы пристали ко мнѣ? сказалъ Софьинъ, невольно разсмѣявшись.

– Какъ что! Помилуйте! Сердце-то человѣческое не котлетка изъ картофелю, сказалъ какой-то нѣмецкій философъ.

– Что вы плетете!

– Ей-богу такъ! Оно, точно, по русски выходитъ глупо, а по нѣмецки очень хорошо. Это ужь всегда такъ у нѣмцевъ.

– Къ чему все это?

– Позвольте-съ. У насъ дѣло шло о сердцѣ,– да-съ. Оно у васъ разшевелилось было, а вы опять положили его подъ прессъ вашихъ вѣчныхъ думъ и думокъ.

– Чтожь дѣлать Ѳедоръ Степановичъ, ужь, видно, такова моя натура.

– И, полноте, не гнѣвите Бога!

– А вы давно были у Небѣдовъ? спросилъ Софьинъ, потянувшись за сигаркой въ противную отъ Племянничкова сторону.

– Да какъ бы это сказать, – вчера въ полдень да вчера вечеромъ.

– Чтожь они, какъ?

– Да все также, по прежнему: съ Еленой о музыкѣ, съ Соломонида объ аристократіи, съ Marie… ахъ, да вѣдь я и забылъ сообщить вамъ новость.

Владиміръ Петровичъ поднялъ голову.

– Вы теперь не угадаете ее, сказалъ Племянничковъ.

– Кого?

– Marie.

– А что такое?

– Такія залетныя понятія, просто… какъ бишь это по иностранному-то… femme émancipèe, что ли.

– Что съ ней сдѣлалось? сказалъ Софьинъ съ хладнокровіемъ, плохо прикрывавшимъ возбужденное любопытство.

– Тамъ теперь всякій денъ Пустовцевъ.

– Ну, такъ чтожь изъ этого?

– Вы хорошо, дяденька, познакомились съ нимъ?

– Да, человѣкъ порядочный.

– Сядетъ онъ вамъ на шею.

– Мнѣ?

– Да, вамъ-съ.

– А мнѣ что до него?

– Да ужь не секретничайте. Впрочемъ некого винить; сами виноваты, дяденька! Нужножь было засѣсть сиднемъ, и глазъ не показывать. Вотъ теперь и возитесь!

– Съ кѣмъ?

– Съ Marie.

– А что мнѣ до нея?

– Какъ что? Да развѣ я не замѣтилъ?

– Что вы тамъ замѣтили! съ досадой сказалъ Софьинъ.

– А ужь что бы ни замѣтилъ, да замѣтилъ. Право, дяденька, худо вы сдѣлали. Куй желѣзо, пока горячо; остынетъ, опять придется разваривать. А послѣ такой закалки, какую дѣлаетъ Пустовцевъ, гляди, что вашему-то молоту и не поддастся этотъ матеріалъ.

– Я не хочу и браться за это.

– Не хотите?

– Не хочу.

– Ну, такъ я возьмусь. Воля ваша, а мнѣ этотъ Пустовцевъ какъ-то не нравится. Такая противная рожа! А эта самонадѣянность, эти дерзкія выходки, прикрываемыя знаніемъ свѣта, который, кажется, видѣлъ онъ въ подворотню своей школы, эти правила, которыхъ бы самъ чортъ испугался – страхъ какъ мутятъ мою душу. Право, дяденька, очень не дурно было бы, еслибъ вы стали поперекъ этому лохматому чародѣю и показали бы всѣмъ, кто онъ и что и какъ. Я, признаться, боюсь браться за это дѣло; пороху-то у меня черезчуръ пересыпано; того гляди, вспыхну, и тогда прощай благоразуміе!

– Да чтожь тамъ такое?

– А вотъ что: Пустовцевъ по наполеоновски, знаете, миновавъ всѣ крѣпости, прямо ударилъ на главный пунктъ операціонной линіи.

– Говорите, пожалуста, безъ иносказанія!

– Можно-съ, почемуже. Онъ, изволите видѣть, обратился къ самой Marie, и замѣтивъ, что она головкой-то слабенька, давай надувать ей въ уши свои эксцентрическія правила.

– Ну!

– Ну, ея благоразуміе – то и простудилось,

– Опять иносказанія!

– Да что съ вами, дяденька? Вы съ нѣкотораго времени рѣшительно отказываетесь понимать мой фигурный языкъ.

– А скоро вы поѣдете или пойдете?

– Вотъ это мнѣ нравится! Да развѣ можно тамъ выпроваживать гостей?

– Можно; мнѣ нужно кой-чѣмъ заняться.

– А если я разгнѣваюсь?

– Не надѣюсь.

– То-то и есть-то! Ну хорошо, до свиданья, дяденька! А парочку сигарочекъ ужь позвольте ради запасу… Ахъ, чуть было не забылъ! Не оставилъ ли я у васъ какъ нибудь моего бумажника? Тамъ было рублей съ десятокъ. Пожалуй, дяденька, бумажникъ-то оставьте у себя, а деньжонки-то ужь пожалуйте.

Софьинъ не могъ воздержаться отъ улыбки при такой манерѣ выпрашивать въ долгъ, безъ отдачи.

– Да куда вы дѣваете деньги? сказалъ онъ, доставая бумажникъ. Давно ли вы показывали мнѣ съ полдюжины радужныхъ?

– Увы, labitur omne, суета суетствій! Нем а , дяденька. Кредиторы, анаѳемы, все выточили. А что оставалось, – ну, туда сюда, я ничего не осталось.