Асмодей нашего времени

Заѣзжій артистъ, окинувъ торжествующимъ взоромъ всю честную компанію, пріударилъ всей десятерней по несчастной клавитурѣ, и шумный концертъ Тальберга разлился бурнымъ, стремительнымъ потокомъ. Исполнитель не жалѣлъ себя нисколько; онъ почти дрался съ клавишами, которыя кричали не своимъ голосомъ, точно стадо поросятъ, въ которое ворвался сердитый волкъ. Капачини приподнимался, перегибался то на право, то налѣво, взбрасывалъ длинныя космы свои, переходилъ въ самое несооствѣтственное прежнему шуму и гаму piano и опять вырывался съ раздирательными тушами, словно укушенный тарантуломъ. Все общество было очаровано, потому что эти господа иностранные артисты удивительно какъ ловко умѣютъ декорировать свое искусство, и какъ говорится, товаръ лицомъ показать. Можно держать сто противъ одного, что лучшій изъ нашихъ доморощенныхъ виртуозовъ спасуетъ передъ дюжиннымъ даже джентльменомъ, явившимся къ намъ изъ за-моря. Русскій человѣкъ робокъ, недовѣрчивъ къ самому себѣ и шарлатанить не мастеръ; все, что онъ умѣетъ, показываетъ натурой и тревожно ждетъ суда труду и искусству своему, усовершенствованіе котораго уже выше силъ его. Иностранецъ смѣлъ и самонадѣянъ до дерзости; онъ не боится строгаго приговора судей взыскательныхъ, ибо гордо считаетъ ихъ всегда ниже себя, ибо приговоръ этотъ скользитъ лишь по налощенной поверхности его искусства, не задѣвая души, которой иногда тамъ и вовсе не бываетъ. Усовершая то, что неизбѣжно требуетъ усовершенія, онъ снова убираетъ свое издѣліе въ нарядную мишуру, "на иншій только манеръ," и опять пускаетъ его въ ходъ, не боясь строгаго приговора взыскательныхъ судей.

– Браво, мусью, браво! Ихъ-данке, ихъ-данке! восклицалъ Онисимъ Сергеевичъ, пожимая руку Капачини. Славно отвалялъ, разбойникъ, чудесно, говорилъ онъ, обращаясь ко всѣмъ вообще.

– А дѣйствительно, артистически, подтвердилъ какой-то лысый и беззубый господинъ съ заискивающею расположенность усмѣшкою.

– На томъ ужь стоятъ эти нѣмцы! А какъ это у него тамъ выходитъ… и Онисимъ Сергеевичъ не объяснилъ ужь, что тамъ такое у него выходитъ, а изъ повертыванья пальцами нельзя было ничего угадать. – Славно, ей-богу, славно! Какъ разъ видно, что нѣмецкая штука, пр о клятый!

– Да, точно-съ, сказалъ тотъ же господинъ, фуроръ производитъ-съ,

– А вотъ, мусью, послушайте-ка, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, взявъ за руку артиста, который собрался было утереть вспотѣвшій лобъ, – и Елена моя сыграетъ вамъ.

– Елена? Nein, ich spiel nicht.

– Чего тамъ нихтъ? я вамъ говорю, что сыграетъ Елена моя.

– Моя, ja.

– Моя, батюшка, моя! Дочь, дочь моя!

– Тошь, тошь, ja, ja.

– Толкуй тутъ больной съ подлекаремъ! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ съ досадой.,

– Ахъ, папа, какъ же я стану играть? отозвалась Елена.

– Такъ, просто, садись да и играй. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Ты только въ контрастъ ему, понимаешь, въ контрастъ. Онъ барабанилъ на пропалую, а ты что нибудь эдакъ мелодическое, по тихонечку. Пойдемъ-ка, мусью.

Онисимъ Сергеевичъ взялъ за руку Елену и Капачини и подвелъ ихъ къ фортепьяну.

– Сыграю сонату, сказала Елена, обращаясь къ отцу.

– Какую?

– Cis-mol.

– А чортъ ихъ знаетъ эти ваши цисмоли да цедуры! Ты мнѣ скажи: чья она?

– Бетховена.

– Cis-mol, Beethoven? отозвался Капачини. O, das ist gut, das ist sehr gut!

– Именно гутъ! Это музыка, батюшка, такая, что пальчики оближешь, ноготочки обгрызешь. Вуй, мусью?

– Ja, ja!

Елена усѣлась. Въ залѣ опять все притихло. Дивное созданіе Бетховена мало однакожь выиграло отъ игры доморощеной артистки. У насъ, къ несчастію, не достаетъ нѣмецкаго терпѣнія, чтобъ заняться чѣмъ нибудь серьезно. Мы любимъ такъ, чтобъ тяпъ да ляпъ, и вышелъ корабль. Елена играла недурно: но Моцартъ и Бетховенъ торопливо схватили бы съ пюльпитра безсмертныя творенія свои и крѣпко поссорились бы съ артисткой. Самъ Капачини поминутно стукалъ ногой, выбивая тактъ, который, вѣроятно, теряла Елена. Почтительное безмолвіе благосклонной публики нарушалось иногда нетерпѣливыми возгласами Капачини: forte, piano! Піэса однакожь дошла до конца благополучно. Капачини вѣжливо поклонился раскраснѣвшейся артисткѣ, а вся честная компанія осыпала ее привѣтствіями и благодарностями, въ которыхъ, разумѣется, искренности не было ни на волосъ. Племянничковъ особенно отличился при семъ случаѣ: диктаторскій тонъ и техническіе термины, съ намѣреніемъ пущенные имъ въ дѣло, обратили на него вниманіе самаго Капачини, который минуты съ двѣ не спускалъ глазъ съ Племянничкова, но потомъ улыбнувшись, отошелъ къ незанятому креслу. А Племянничковъ обратился съ панегирикомъ къ Соломонидѣ Егоровнѣ, и, какъ видно, попалъ здѣсь въ тактъ, потому что Соломонида Егоровна улыбалась ему весьма обязательно и чаще обыкновеннаго щурила узенькіе свои глазки, что, къ слову сказать, было, у ней выраженіемъ особеннаго удовольствія.

Въ продолженіи игры Елены, Софьинъ и Marie сидѣли отдѣльно отъ прочихъ, въ менѣе людномъ углу залы. Въ каждомъ движеніи молодой дѣвушки просвѣчивало нетерпѣливое любопытство. Она какъ будто торопила взорами игравшую сестру, и тотчасъ же, по окончаніи піэсы, обратилась къ Софьину.