Артур Конан Дойл

«Прежде всего, — заключал он, раскаляясь добела, — покончим с суетой вокруг перьев, золотых эполет и прочей мишуры! Покончим с дорогим обмундированием, сверхроскошными замашками офицерства, излишней расточительностью, из-за которых человеку несостоятельному трудно получить чин! Если бы хоть это было результатом наших разговоров и усилий, то это стоило бы всех затрат».

Иными словами, как охарактеризовала его выступление «Дейли ньюз», — «необходимо демократизировать армию». Это-то и был самый ошеломляющий вывод.

Вскоре после публикации статьи Конан Дойла в «Корнхилле» Лангмен стал сворачивать работу госпиталя, покрывшего себя боевой славой: кроме тех 12, которые подхватили тиф, и трех умерших, еще пятеро свалились с высокой температурой. Если госпиталь не мог продолжать работу, то и необходимости в нем больше не было. Военные госпитали к тому времени уже более чем наполовину опустели; да и война в общем кончалась.

Посетив 23 июня Преторию, Конан Дойл писал домой, что, очевидно, покинет Южную Африку в июле. Даже такое крепкое здоровье, как у него, было подорвано эпидемией. Он почти не мог есть; вдобавок, неудачно упав на футбольном матче, он сломал несколько ребер, и пришлось накладывать фиксирующую повязку.

По правде говоря, признавался он Иннесу; самочувствие было чертовски скверным. И все же Конан Дойл отправился в долгое путешествие по железной дороге мимо обугленных телеграфных столбов и был приятно поражен, когда на рассвете увидел проплывающий перед окнами вагона станционный знак: «Претория». Погоня за стариком Крюгером отошла уже в прошлое. В память о своем визите он выкурил трубку в кресле президента Крюгера и побеседовал с уже не столь озабоченным маленьким, белоусым лордом Робертсом. Он курил и спорил с бурами, «ребятами неплохими», но очень невежественными. В Претории получил он записку от Арчи Лангмена о том, что 11 июля может сесть в Кейптауне на лайнер «Бритон». Весь госпиталь отправлялся в Англию в ближайшие две недели, а Конан Дойл, как неоплачиваемый служащий, мог ехать вперед на почтовом судне.

И вот, вечером 6 июля, когда африканская служба была уже позади, задержался он на вершине невысокого холма близ Блумфонтейна, куда так часто в те адские дни выходил вдохнуть в легкие свежего воздуха. Назавтра, распрощавшись с Арчи, своими верными друзьями Гиббсом и Шарлибом и всеми остальными, он уезжал в Кейптаун.

Над равниной, еще недавно уставленной военными палатками, алый закат уже подернулся багровой тенью. Южноафриканские зимние дни достаточно мягкие, но ночи — свирепо холодные. Если бы, избави Бог, ему еще хоть раз пришлось бы вдохнуть миазмы Блумфонтейна — эту адскую смесь заразы и дезинфекции, — ему вывернуло бы вместе с желудком всю душу. Сейчас он уже не стал бы никому говорить, что они «надеются принять больше больных». И все же:

«Я еду на юг, — писал он матушке утром того же дня, — с чувством, что не оставил ничего недоделанным. И, слава Богу, свои испытания я выдержал не худшим образом.

Я уложил мою историю в четыре главы, если только окончание войны не затянется на неопределенное время. Я надеюсь завершить ее еще до возвращения в Англию. Но многое надо переписать заново, так как есть более полные и новые сведения о ранних боевых действиях. Это да еще тщательная корректура займут месяц или недель шесть, которые мне нужно будет провести в Лондоне или поблизости от него».

В Лондон! Прибыв в Кейптаун и взойдя на борт «Бритона», он сразу же окунулся в лондонскую суету. Электрический свет на лайнере после многих месяцев свечей да керосиновых ламп ослепил его. А когда он увидел женщин в изысканных платьях с высоким воротом и пышными рукавами, он ощутил вдруг свою грубость и одичание от бивуачной жизни. Но это чувство вскоре растаяло, как растаял в ласковом тумане моря и сам Кейптаун с его кафрами, от избытка патриотизма повязавшими головы лентами. На «Бритоне» было много важных или, по крайней мере, видных пассажиров, и среди них некий громогласный иностранный офицер, побывавший в лагере буров. Этот джентльмен утверждал, что англичане постоянно применяли разрывные пули «дум-дум». Конан Дойл, покраснев как рак, назвал его лжецом. Офицер, майор Роже Рауль Дюваль, принес письменные извинения.

Это, впрочем, был единственный инцидент. Наслаждаясь своей новой изогнутой трубкой — из тех, что распространились в Англии в период южноафриканской войны, — он проводил время между усердной работой и беседами в компании друзей, журналистов Невисона и Флетчера Робинсона. Последний, впоследствии издатель «Ярмарки тщеславия», был уроженцем Девоншира: он родился в Ипплепене, близ Дартмура. Флетчер Робинсон был кладезем всяких народных преданий и легенд о дьяволах и привидениях, будто бы являющихся на просторах этой жуткой пустоши.

Сейчас они были слишком переполнены войной, чтобы говорить о чем-нибудь ином. Но можно считать определенно счастливой случайностью то, что они условились когда-нибудь встретиться в будущем и поиграть в гольф.