Артем Гармаш

Сегодняшнее посещение Павла даже Катрю растрогало. Мало ли у него своих забот, а вишь надумал и время нашел зайти к ним, разделить их семейное горе. Садились ужинать, когда зашел в хату. Пригласили и его поужинать с ними. Больше — для приличия. Ведь никогда — разве что в детстве еще — не садился с ними за стол. Все как-то получалось у него: только что дома поел. Но на этот раз не отказался. Продвинулся в красный угол, на почетное место, а рядом устроился Остап. И даже не побрезговал есть из общей миски. Да еще с таким аппетитом ел! Проголодался за дорогу. Рассказывал, что ездил в Князевку. Нет, не в гости. Время не то — по гостям разъезжать. По делу. Унаследовали ж хату от покойного деда, вот ездил поглядеть, в каком состоянии. Ведь придется на осень перебираться родителям туда. А сам он, возможно, на днях туда переедет. «Как же ты будешь жить один?» — поинтересовалась Гармашиха. Пустое, как-нибудь. Столоваться будет у дяди, зато для работы его писательской лучших условий и не придумать. Хата, правда, старенькая, две комнаты через сени. Но какой пейзаж открывается прямо с порога — глаз не оторвать… Остапа совсем не интересовали домашние дела Павла, и, воспользовавшись паузой, спросил, что нового на белом свете. Долго ли еще будут эти ироды землю нашу разорять? Никак уже закон вышел, что весь урожай им пойдет, а людям только на харчи да на семена оставлять будут… Павло охотно перешел на политическую тему. За три дня наслушался от дяди — до Князевки, дабы не выбиваться из рабочего настроения, он даже газет регулярно не читал — и сейчас, кое-что выбирая из слышанного, пересказывал им. Что долго, мол, не продержатся, до осени, не больше. Стало быть, не успеют вывезти хлеб нового урожая. А поэтому величайшей глупостью являются советы чересчур ретивых «защитников» украинского крестьянина, призывающих уничтожать, жечь на корню святой хлеб. Им-то что! Знают, что при всяких условиях они-то будут иметь свою долю, оторванную ото рта того же крестьянина и его детей. Намекнул — при женщинах иначе нельзя — на существование новообразованного украинского центра, который уже сплачивает народ для освободительной войны и который в надлежащий час возьмет под свое руководство освобожденную Украину. «Так вот, Остап, держи порох в пороховнице сухим!» — «Да уж известно — как народ, так и я. А народу сейчас только свистни, валом повалят!» — «Еще бы! — вступила в разговор Мотря, жена Остапа. — Обносились, оборвались, вот за обмундировкой и впрямь повалят, да только сразу и по домам. Было уж такое». Разговор за столом стал общим. Даже «Артемова невенчанная», как Павло про себя окрестил Христю, вмешалась в разговор после какого-то особенно хвастливого его заявления. «О, грамотная!» — иронично подумал, однако счел за лучшее перевести разговор на другую тему. Спросил об Артеме: что слышно? Ответила мать однословно: «Живой!» Павло и не стал допытываться. Перенес все внимание на Орисю, единственную из всех за все время не проронившую ни слова. И даже казалось, она не слышала, о чем говорят за столом, оцепенев в странном безразличии ко всему. Но ведь именно ради нее Павло так рисовался своим красноречием и распинался за трудовое крестьянство. «Э, Орися, так не годится! — с легким укором обратился к ней. — Сколько ни сокрушайся, ничего уж не поправишь, только силы губишь. А жить нужно. И жизнь наша теперь, прямо скажу, запутанная, хитрая и нелегкая. Много сил на нее нужно». — «Это я теперь и сама уже хорошо знаю!» — тихо ответила Орися все с тем же странным спокойствием. «Но ты не отчаивайся, — сказал Павло, — а я, чем только смогу, сестрица, помогу тебе…» Хотел еще что-то сказать, но тут в хату вошла Юлька сторожихи и, запыхавшись, выпалила: «Докия Петровна послали, чтоб домой шли быстрей…»