Артем Гармаш

— А конечно! — согласился Грицько. — Поэтому и говорю тебе, ближайшему другу, — плюнь мне в глаза, назови подлецом при всем народе, коль я выпущу оружие из рук прежде, чем последнего немчуру-захватчика не вытурим с Украины. И до той поры нет у меня другой заботы. И до той поры, как говорится, нет ни дома, ни жинки!.. Это моя последняя ночь в селе. Не в том смысле. Не думаю, чтобы он был таким оперативным…

Артем догадался, о чем речь, Грицько уже рассказывал ему о своей неприятной встрече с Гусаком в Подгорцах и о мерах предосторожности в связи с этим случаем, принятых Кандыбой. Но только что-то не очень верилось в действенность этих мер. Ведь такому «коммерсанту», как Гусак, самого господа бога надуть — раз плюнуть. Что для него та клятва, да еще и вынужденная! Поэтому с удовольствием, не вдаваясь в подробности, рассказал Грицьку про арест Гусака.

— Сидит в амбаре. Можешь спать спокойно эту ночь.

Грицько с интересом выслушал, однако большого удовольствия почему-то не выказал. И удивленный Артем не мог не спросить его об этом: в чем дело?

— Так это же был главный мой козырь. Перед Ивгой.

Пришлось-таки ему сегодня открыться ей — что связан с лесовиками-партизанами, что и прошлую ночь был не где-нибудь, а в Подгорцах. И сообщил о Гусаке. Даже сгустил краски, дабы убедительнее для нее стало его решение уйти самому из села в лес, а ей вернуться к родным в Славгород. И — немедленно. Оставаться ей в селе ради случайных встреч… Но она и сама этот вариант отбросила и предложила свой: пойдет и она с ним в лес. И право же, был этот порыв ее совершенно искренен. Во всяком случае, пришлось повозиться, нагородить всяких страхов. Хорошо помня ее посещение Зеленого Яра, когда жил у кожевника, он сейчас больше всего упирал на бытовые трудности. Хотя теперь и не будет потребности в такой смрадной каморке, как тогда, но и шалаш — сооружение не весьма уютное! Это только в песнях!.. А в действительности да еще день за днем — от одних комаров и мошкары в придачу ко вшам одуреть можно. А главное, что доведется нередко ночи коротать одной в шалаше. И даже не будучи уверенной всякий раз, вернусь из ночной вылазки иль, может, поминай как звали!..

— А сколько же у тебя, если не секрет, хлопцев сейчас в сотне? — спросил Артем, которого разговор об Ивге уже начал раздражать, и хотелось направить беседу в иное русло. — О каких вылазках речь?

— Немного, — охотно ответил Грицько, — Но я даже из этих трех десятков разве что половину возьму с собой в лес. Самых отчаянных. Не количеством будем бить их, а умением да смелостью. А дальше — видно будет. В случае нужды у того же Кандыбы переманю смелых хлопцев. А из Ветробалчанской сотни уже завтра целый взвод Луки Дудки перейдет ко мне… Ну это так говорится, — спохватился вдруг, — завтра мне еще не до того будет. Завтра еще только повезу Ивгу в город. Вот почему и пришел к тебе сюда сам, а не прислал кого другого.

Артем, крайне удивленный, глянул на Грицька, не понимая, при чем тут он. Сам факт поездки Грицька в город, конечно, заинтересовал его. Но прежде, чем спросить, каким способом думает добираться — поездом или подводой и не найдется ли места, если лошадьми, для Христи, решил выяснить:

— А я тут при чем? Уж не за шафера ли думаешь пригласить?

После их утренней беседы, искренней и откровенной — по дороге из Подгорцев до полустанка, — во время которой для Артема много прояснилось в недавней любовной путанице, исполненной тяжелых переживаний для двух ближайших его друзей и родной сестры, он уже не чувствовал к Грицьку (и даже к Ивге) никакой неприязни. Ибо понял уже, что речь идет не о каком-то распутстве, а о любви, хотя, как видно, и с некоторым отклонением от нормы. «А впрочем, какова же она есть, эта норма? Если известно, что каждый по-своему с ума сходит!» И поэтому сейчас в его шутке не было ничего обидного для Грицька, просто незлая ирония, намек на их слишком большую проволочку со свадьбой. Грицько так его и понял, ответил в тон ему:

— Э, где же ты раньше был! Для этой формальности мне и одного шафера хватит, с которым уже и договорились. И это не шутка. Для этого я и собираюсь завтра пораньше в Славгород. Нельзя дальше тянуть.

Обескураженный этой новостью, Артем молчал, не находя, что сказать. Наконец заговорил, и в голосе его звучало возмущение:

— Вот те на! Да ведь ты сам говорил давеча, — нет у тебя «ни дома, ни жинки до тех пор…». Так как же это у тебя в голове укладывается?