Артем Гармаш

Двенадцать лет дома не был! А сколько раз за это время в думах домой возвращался! Но никогда не думал, что это будет так нестерпимо горько. Во дворе, когда шел от ворот к хате, не чувствовал ничего, кроме радостного волнения. И удивления. Все было как и раньше — и хата та самая, только стены глубже в землю вошли, и хлев; даже на том самом суковатом колу возле порога Параска горшки вешала для просушки. Но как только переступил порог и сказал: «Здравствуйте!», а в ответ одинокий голос Параски: «Здравствуй, Прокоп!» — так и сдавило сердце. «Боже, — думал, тяжело опустившись на лавку, — какой кусок жизни, с кровью, с мясом, вырвали палачи!» Тогда, как забирали драгуны, хата звенела от многоголосого плача. Кроме жены было еще семеро детей. А теперь… Двое померли маленькими вскоре после его ареста; Марина, старшая дочь, перед войной вышла замуж, живет в Лещиновке; трое сыновей на войне; о среднем, Захарке, уже два года не слышно ничего; меньшой, Кирило, жив, в Петрограде; а самый старший, Тымиш, в Одессе в госпитале, раненный в руку. Одна-единственная Оленка (тогда еще в люльке была) жила с матерью. Она побежала с подружками на луг за щавелем да козельцами. Только к обеду вернулась. И, как видно, по дороге ей сказали, потому — не зашла в хату, а раз-другой заглянула в окно. Пришлось матери выйти за ней. За руку ввела в хату: «Иди же поздоровайся с батей». Девчушка с опаской, будто шла по колючей стерне, приблизилась к отцу и поцеловала ему руку, — видно, так мать научила. А отец обнял худенькие родные плечи, поцеловал в русую головку, да так и застыл. Очнулся не скоро. Вынул из кармана пиджака красиво разрисованную жестяную коробочку с леденцами — дочке гостинец. «Спасибо, батя!» Положила коробочку за пазуху, а сама, обрадовавшись, что есть причина — как раз мать вытащила горшок из печи, — осторожно выскользнула из отцовских объятий: ведь нужно маме помочь! Достала из шкафчика ложки, положила на стол. А за обедом, уже хоть и несмело, разговаривала с отцом. Вот так и стали жить втроем. А через месяц и Тымиш приехал из госпиталя. С культей вместо руки. Погоревали. Да жить нужно. Раздобыли продольную пилу, придумали нехитрое приспособление для культи Тымиша — и стали пильщиками.

В этом месте рассказа кто-нибудь из слушателей, воспользовавшись паузой, всегда осторожно заметит, бывало: «Дядя Прокоп, а почему же вы про первомайский митинг пропустили?»

Невкипелый прежде глянет на спросившего и уж потом, в зависимости от понятной лишь ему одному приметы, или продолжит свой рассказ, или, бывает, вернется назад — к тому первомайскому празднику.

На этот раз про митинг напомнила отцу Марина — сидела с матерью и Оленкой на печи, грелась с дороги. Кузьма, ее муж, только вчера с войны вернулся. Вот и пришли накануне воскресенья на ночь в гости к жениным родителям. Кузьма сидел на лавке возле тестя, а тот лежал, укрывшись рядном, на кровати, худой и длинный, ногами к самой печке. Чтобы еще больше разохотить рассказчика, Кузьма прибавил:

— Это же вы тогда, батя, впервой перед своими людьми выступали?

— В первый и последний раз пока что! — сказал Прокоп Иванович.

— Отчего же так, что последний?