Армагеддон

Одна была неловкость, к которой лично я все как-то не мог привыкнуть. Номера наши были двухместные, но в сущности это была жизнь вчетвером. Душными ночами (не везде был кондишен) Тамара называла меня Сергеем. И я ловил себя порой, что обнимаю не ее, а Таню, между прочим, с особым сладострастием. Или это были просто волшебные картинки нашей приятельницы? Которая вместе с Сергеем (так я думал!) занимала соседний номер. Или, подозреваю, жила тут же в этой комнате, но каким-то вторым планом, неявно. Кто знает, во что превращается и какие причудливые формы может принять праздник жизни, когда исполняются все наши желания! Впрочем, это бывает только в воображении. Но если им поменяться местами — воображению и реальности… Наверно, мы все были сумасшедшими, что нисколько не мешает нашему прыгающему повествованию.

Главное, Тамара была как прежде — когда-то, пусть неуверенно, часто присаживаясь отдохнуть, она ходила и ездила с нами всюду. Она была счастлива и не жаловалась на ноги.

Вот и теперь в храме Спящего. Во всю далекую глубину его простиралась фигура возлежащего гиганта, очертания ее терялись в полутьме за колоннами — холмы и предгорья. Подробности трудно разглядеть, всюду — подмостки, по которым расхаживают рабочие в синих комбинезонах, временами непочтительно оглашая храм деловыми возгласами. Статую, видимо, ремонтируют, подновляют.

Из полутьмы — огромный полузакрытый глаз. Око, следящее за тонкой муравьиной струйкой туристов, привычно текущей где-то там, внизу, от головы Гулливера к пяткам. Наверно, Ему из его Вечности мы виделись нескончаемым ручейком. Ведь Ему надо сделать определенное усилие, чтобы отделить сегодня от завтра, год от года, столетие от столетия.

Туристы с гидом шаркали где-то впереди, мы с Тамарой несколько поотстали.

— Ты не устала?

— Как легко здесь дышится! Пахнет сандаловым деревом, слышишь?

— Это от курительных палочек. У тебе голова не кружится?

— Кружится… хорошо…

— Давай отдохнем? Здесь можно сесть прямо на пол.

Мы опустились у колонны. Скрестили и поджали под себя ноги, как азиаты.

— Пружинит. Удобно, — сказала Тамара, — ты сам — и стул, и сидящий на стуле мудрый восток.

— Восток знает многое — другое, чем мы.

— Спящий! Он же больше самого себя! Во много раз!

— Интересно, какими мы ему кажемся? Наверно, ничтожествами какими-то, букашками.

— Как приятно чувствовать себя ничтожеством. Я никто, — сказала она и посмотрела на меня потемневшими большими глазами. — И ты никто.

Мне понравилось.

— Давай будем так и звать друг друга: никто.

Она счастливо засмеялась.

— А на имя не будем откликаться — ни Сергею, ни Тане.

— Да есть ли они сами?

— Сергей! — неожиданно громко позвала Тамара.

Молодой монах в желтом укоризненно обернулся. Он прижал палец к губам и не спеша, бесшумно ступая по гладким шахматным плитам, подошел к нам. Присел на корточки. Возвел глаза и руки к далекому куполу. Неожиданно деловито спросил:

— Where are you from?

— We arrived here from Russia, — ответил я, радуясь случаю поговорить по-английски, который я знал нетвердо — иначе говоря, badly.

Монах повел себя странным образом. Он неожиданно выпрямился, отскочил, затем наставил на нас пальцы автоматом-пистолетом.

— Тра-та-та-та! — изобразил автоматную очередь.

— No, по! — заторопилась Тамара, — Not at all! Russia is not war. Russia is peace!

Монах вскинул костистую стриженую голову к уходящей вдаль храмины горе и указал нам на нее. Затем опустился на корточки и погрузился в свои медитации или во что там еще, во всяком случае мы для него больше не существовали, хотя ты заговорила несколько повышенным тоном, явно надеясь привлечь снова внимание молодого монаха.

— Вот как здесь о нас думают.

— О них, не о нас, — поправил я.

— Не в этом дело, просто для них мы тоже определенный стереотип, — возбужденно продолжала Тамара. — Но как им объяснить, что всеми своими медитациями они не достигнут того, чему мы с тобой научились и так легко. Любовь — вот ключ ко всем тайнам.

— Или нас с тобой этому научили, — поправил я.

— Кто?

— Может быть, Он, — я показал на Спящего.

— Мы меньше чем ничто, мы Ему снимся, — задумчиво произнесла ты.

— И чувство наше… Возможно тоже — Его воображение…

— Нет, оно принадлежит только нам, — твердо сказала ты и сразу переменила тему. — Смотри, они уже дошли почти до конца. Идем посмотрим на пятки Спящего.

Пятки, действительно, были великолепны. Они торчали перед нами, как две памятных плиты, колоссальные ступни черного дерева с перламутровой инкрустацией. На пальцах — дактилоскопические узоры: на каждой подушечке — красная спираль. Разматывается в бесконечность: нарастание, преображение, повторение. На подошвах были изображены картины человеческого бытия. И все мы, перед ними стоящие, боялись нарушить гулкую тишину, понимая, что все это про нас.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ